«С десяти лет я наглядно изучил все отрасли разврата и пил уже вино» Письмо офицера, участника Первой мировой войны психиатру Бехтереву — с признанием в гомосексуальности

Наказание в России за мужеложство существовало с начала XVIII века — однополые отношения были запрещены в армии и на флоте. При Николае I наказание ввели для всех мужчин, с середины XIX века их отправляли в ссылку; с 1900 года — арестовывали на несколько лет. Количество обвинительных приговоров за мужеложство выросло после 1905 года (в меньшей степени в Москве и Петербурге) — поэтому открыто признаваться в гомосексуальности и вступать в отношения с мужчинами в начале века было невозможно; многие пытались побороть этот «порок» и обращались к психиатру. Собирая материалы о русской травести-культуре, историк моды и специалист по культуре повседневности Ольга Хорошилова обнаружила в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга письмо унтер-офицера, участника Первой мировой войны, написанное психиатру Владимиру Бехтереву (предположительно, в 1921 году). В письме он признавался в влечении к мужчинам, усталости от «странной жизни» и желании умереть на поле боя. «Медуза» публикует это письмо, а также комментарий Ольги Хорошиловой о том, как она установила личность его автора.

Ольга Хорошилова

историк искусства и моды, автор ряда книг о военной истории, костюме и культуре повседневности, доцент Санкт-Петербургского государственного университета промышленных технологий и дизайна

Собирая материал о русской травести-культуре, я изучала архивы в надежде отрыть что-нибудь интересное. Поиски привели меня в архив Владимира Михайловича Бехтерева. Известный русский психиатр, занимавшийся рефлексологией, неврологией, экспериментальной психологией, много внимания уделял сексуальным аномалиям. Не только изучал, но и выступал с публичными лекциями на эту тему.

В начале 1920-х годов ему пришлось даже стать адвокатом представителей петроградского гей-сообщества, задержанных милицией во время «обряда мужской свадьбы». Ничего предосудительного и болезненного в их действиях врач не нашел. Задержанных отпустили, дело против них закрыли (подробнее здесь: «Первые травести революционного Петрограда» и «Водевильная свадьба агента Ш.». Родина, № 4, 2016).

После этого шумного разбирательства, за которым, кажется, следила вся Россия, на имя Бехтерева посыпались письма-исповеди. Многие из них анонимные, но полные искренних признаний. Авторы хотели, чтобы всепонимающий доктор вылечил от депрессии и, возможно, помог справиться с их гомосексуальностью, которую многие именовали в письмах «болезнью» и «пороком».

Листая эти любопытные послания, я наткнулась на длинное письмо, в котором автор последовательно описывал свою непростую интимную жизнь, мучения от «любви, не смеющей назвать себя» — и все это на фоне исторических событий, свидетелем которых он был.

Интересно и необычно то, что писал Бехтереву участник Первой мировой войны, офицер — возможно, прапорщик, — заработавший этот чин в бою. Он — кавалер, награжденный Георгиевским крестом и тяжело раненный в сражении. И он очень ждал смерти — потому что жизнь была тягостна и бессмысленна. Свои мучения, не от полученных ран, а от чувств к представителям собственного пола и от невозможности открыться, он описал в этом проникновенном письме, в своем de profundis.

Оно осталось бы анонимным, если бы не карандашная приписка, сделанная Бехтеревым: «Суслов». Значит, фамилия автора — Суслов. Уже кое-что.

Косвенные факты, содержащиеся в письме, говорят о том, что Суслов в самом начале войны обучал солдат в Красном Селе, заведовал учебной командой — эту работу выполняли не рядовые, а именно унтер-офицеры. Однако вскоре он сам попросился на фронт. К сожалению, автор не пишет, в какой части служил. Есть только косвенные факты — в начале войны тяжело ранен где-то под Лодзью, остался лежать на поле боя, попал в плен.

Унтер-офицеров Сусловых в русской армии в период войны было великое множество. И многие из них получали ранения. Однако, как мне удалось установить на основе архивных документов, лишь один из них был оставлен на поле боя — Сергей Васильевич Суслов, 1897 года рождения, старший унтер-офицер 98-го пехотного Юрьевского полка. Судя по документам РГВИА, он, действительно, был ранен недалеко от Лодзи, во время Лодзинской операции, в ноябре 1914 года. В результате боев этот город оказался в руках немцев. А Суслов пишет, что он попал в немецкий плен и был отправлен в Лодзинский городской лазарет. Все сходится.

Автор письма также сообщает, что был георгиевским кавалером. В списках награжденных действительно есть один человек по фамилии Суслов — Сергей, получивший Георгиевский крест 4-й степени.

Тем самым, автором этого письма был, скорее всего, Сергей Васильевич Суслов, старший унтер-офицер 98-го пехотного Юрьевского полка. После ранения он 11 месяцев провел в германском плену, затем вернулся на родину и вновь отправился на фронт. В 1917-м за боевые заслуги получил офицерский чин. Но вскоре из-за ранения уехал в тыл. И началось мрачное, мучительное существование и борьба со своей «болезнью». В 1921-1922 он обратился за помощью к Бехтереву. Он был последней надеждой.

Именитый психиатр, некоторые его коллеги-врачи и советские юристы трактовали тогда гомосексуальность именно как «аномалию» и «болезнь». На такое отношение отчасти повлияли революционные события, в том числе упразднение имперского законодательства. До революции гомосексуальность (юридически именуемая «мужеложством») преследовалась и была уголовно наказуема. Вот почему Суслов в своей исповеди говорит о мучениях, о боязни и невозможности открыто вступать в связь с мужчинам. Служа в русской армии, он боялся преследований и сурового наказания.

В первых советских Уголовных кодексах —1922 и 1926 годов — статья за «мужеложство» отсутствовала. Но гомосексуалов продолжали преследовать, что подтверждают многочисленные документы, хранящиеся в архивах. Тем не менее, после благополучного разрешения дела «о мужской свадьбе» в Петроград буквально хлынул поток гомосексуалов, решивших, что в этом городе, где суд так мягко обошелся к задержанными, будут к ним терпимее. Так Петроград в начале двадцатых годов стал неофициальной столицей ранней советской гей-культуры.

Бехтерев и его коллеги, Мишутский и Протопопов, считавшие гомосексуальность не преступлением, а «сексуальной аномалией», разрабатывали соответствующие курсы лечения. Один из них Бехтерев опробовал на своем пациенте Суслове. Судя по заключению, хранящемуся в том же деле, он прописал ему: лупулин с монобромистой камфорой и «мою микстуру» — то есть смесь адониса, брома и кодеина. Бехтерев также провел курс «соответствующих внушений». Результат процедур описал так: «После нескольких сеансов его состояние настолько улучшилось, что эротические сновидения с мужчинами совершенно прекратились».

Дальнейшая судьба Суслова мне пока неизвестна.

Письмо

ЦГИА СПб. Фонд 2265, оп. 1, дело № 510. Текст письма приводится с незначительными купюрами

1921 год (?)

Родился я в одной из северных губерний. Детство мое протекло среди развратного общества на Тихвинской водной системе. С десяти лет я наглядно изучил все отрасли разврата и пил уже вино. Зиму я проводил в деревне, проживая в мальчиках у деревенских кулаков, которые не обращали внимания на воспитательную сторону. С этим тяжелым периодом связана вся моя жизнь не светлыми воспоминаньями детства, а разнообразными картинами пошлости. Все низкое, мерзкое и гнусное прививалось ко мне, затушевывая все доброе и прекрасное <…>.

Пятнадцати лет я поступил в мелочную и бакалейную лавку подручным приказчиком. Однажды хозяин лавки привез из Петрограда коллекцию порнографических карточек, которые попали мне в руки. Конечно, порнография была всем знакома, и вот брали с нее образцы и производили их на самом деле.

Через несколько времени я стал чувствовать влечение к мужчинам, стараясь склонить их к взаимной любви, не замечая ужасного порока. Конечно, все это делалось с большими предосторожностями. Восемнадцати лет я уехал в Петроград и поступил служащим на один из заводов по распиловке леса. Ненормальные акты должны были повторяться, потому что у меня было неудержимое влечение к этому. Мне никогда в голову не приходило, что это явление болезненное, которое должно вылечить, и потому день за днем, год за годом я шел по наклонной плоскости.

Затем я был взят на военную службу и там находил удобную почву для своего удовлетворения. Влечения к женщинам никогда не имел. В конце военной службы я стал чувствовать слабость и нервную раздражительность, после чего стал склонен к пессимизму. Часто я боролся с собою, и часто приходила мысль покончить самоубийством.

Но вот была объявлена война, и я был мобилизован. Меня назначили в Красное Село для обучения молодых солдат, но я изъявил желание отправиться на передовую линию в бой. В бою, конечно, мне пришлось обо всем забыть, потому что каждый час находился между жизнью и смертью. Смерти я не боялся, потому что ничего радостного в жизни не находил. Тяжелые мысли меня угнетали. Мне казалось, что я несчастен, каких очень мало. Под впечатлениями фронта я забыл про пошлости прошлого, и это было для меня утешением. Когда сделался героем, т. е. Георгиевским кавалером, то мне становилось за себя стыдно, как за личность низкую и мерзкую.

И вот, наконец, я ранен в немецком окопе, у меня три раны: в груди, в спине и оторванная нога. Я радовался, что кончалась моя странная жизнь. Но вот меня, через 4 часа после ранения, подбирают и помещают в Лодзинский городской лазарет. На первую ночь ко мне пригласили священника, которому я в этом покаялся и ждал последнего конца с полным удовлетворением и душевным спокойствием. Я собственно сделал для Родины все, что мог, больше я ничего не мог бы сделать.

Но, к моему сожалению, организм мой вынес, и я после двух операций просил смерти, но явилась жизнь опять такая мрачная и тяготящая. После 11 месяцев германского плена я вернулся на Родину и изъявил желание идти снова на фронт, где получил звание офицера. Это меня не удовлетворило, и я стал больше мучиться совестью и искать конца. При таком состоянии здоровья я долго на фронте быть не мог. Рана моя открылась, и я вернулся на излечение в Петроград.

В Петрограде я перемещался из одного офицерского лазарета в другой. Сначала лежал на Почтамтской д. 8, потом на Английской набережной 48, потом на Песочной 41, потом, наконец, на Мойке 122, где я окончательно выздоровел и должен был ехать на службу на Юго-Западный фронт в Волынской губ., в г. Луцк. Но в это время пришла революция, армия развалилась и служба была неинтересна, а потому я, мотивируя слабым состоянием здоровья, уволился.

После всего этого мне пришлось подумать о дальнейшем моем существовании. Обеспечения государственного не было и, если даже было, то жалкие гроши. К физическому труду я не способен, а умственным трудом не способен заработать на существование. Явилась мысль поучиться, т. е. повысить уровень умственного развития до такой степени, чтобы можно было существовать. Родные приветствовали мое намерение и обещали помогать, но это на словах, а на деле нет. В настоящее время я имею специальность вполне обеспечивающую жизнь, но у меня явилась жажда учиться до высшей ступени общеобразовательного ценза.

Порочные приемы изредка, но все же продолжались. Большею частью под влиянием моего воображения. Прошлой осенью мне совершенно случайно пришлось поговорить на отвлеченную тему с врачом Психо-Неврологического Института. С этого дня во мне произошел душевный переворот, и я решил: или покончить с собой или оставить порочные привычки. Второе взяло верх, и я стал бороться с этим и это мне удалось. Все это сопровождалось раз в две недели сонными галлюцинациями с мужчиной. Теперь я стою пред родным алтарем науки и жажду от него получить окончательное исцеление. В настоящее время наступила реакция перехода от ненормального вида в нормальному.