«Мы — полигон для обкатки экстремальных форм политической борьбы» Сценарист «Союза спасения» Олег Маловичко — о сериале «Хрустальный» про следователя, пережившего насилие в детстве
Сценарист Олег Маловичко — автор многих российских блокбастеров последних лет. В частности, он писал сценарии к фильмам Федора Бондарчука («Притяжение», «Вторжение») и его студии «Водород» («Спутник»), а также к нескольким сериалам компании «Среда» («Метод», «Троцкий»). Он же был соавтором Никиты Высоцкого, написавшим вместе с ним фильм «Союз спасения» о декабристах. В апреле на сервисе KION вышел сериал «Хрустальный» по сценарию Маловичко, отчасти основанному на личной истории автора. Главный герой, следователь Сергей Смирнов, переживший в детстве насилие, должен вернуться в родной город Хрустальный, чтобы поймать там очередного маньяка. О своем опыте Маловичко рассказывал в 2018 году в тексте для Esquire — когда ему было 13, «кандидат на вакантное место папы» его избил и угрожал изнасиловать, но мальчик выпрыгнул в окно. «Медуза» поговорила с Олегом Маловичко о том, каково это — переносить личную историю на экран, а еще — о критике «Союза спасения».
— До подросткового возраста вы жили в городе, который назывался Красный Луч — теперь он называется Хрустальный. Место действия сериала «Хрустальный» происходит в том самом городе вашего детства? Или это какой-то собирательный образ?
— Безусловно, это собирательный образ, который появился благодаря этому переименованию. Когда я несколько лет назад прочитал о том, что Красный Луч переименовывают в Хрустальный, меня поразил контраст этого названия — очень хрупкого, очень светлого, очень воздушного — с тем, что переименование произошло в результате войны на юго-востоке Украины. Мне кажется, в этом была попытка замести под ковер природу этого места — теперь мы хрустальные, и ничего до этого не было. Тогда прозвучал первый звоночек, стали появляться контуры этой будущей истории.
Она сшита как одеяло. Я брал реальных людей, реальные наименования, реальные города, реальные ситуации и довольно произвольно их смешивал. Поэтому нет, безусловно, это не город моего детства — и да, это город моего детства. Нельзя описывать город, похожий на тот, в котором ты рос, не присваивая ему характерные черты.
— Интересная двойственность — сначала кажется, что слово «хрустальный» — о главном герое. Как будто бы он хрупкий. А потом уже выясняется, что это дело в локации. Вы не закладывали эту двойственность, когда придумывали название?
— Этого я не закладывал, разве что подсознательно. Скорее я проводил аналогию с главным героем в его детстве. Я не хочу говорить банальности о том, что детство хрупко и воздушно. Но тогда пластична психика, мы, как личности, создаемся в этот момент. Мы хрустальны, нас можно сломать нажатием пальца. В детстве мы, как в известной песне, узнаем how fragile we are, насколько мы хрупки.
— Расскажите, как вообще появился этот сериал? Изначально у вас был сценарий и вы искали под него команду? Или к вам пришла команда и ваша идея ей подошла?
— Ни то, ни другое. История выросла из обмана. Я стал набрасывать ее общие контуры, понимая, что ее крайне трудно реализовать — зритель просто перекормлен так называемыми serial killer series, это очень трудно сейчас продать. Нуар про серийного убийцу в маленьком городке, где каждый скрывает собственные тайны — трудно сейчас придумать вещь банальнее.
Но в какой-то момент я встретился с [продюсерами] Игорем Мишиным, Натальей Исаковой и Ренатой Астренковой — они только запускали «МТС Медиа». Они познакомили меня с пулом своих идей и с темами, на которые им хотелось бы высказаться, с предварительными абрисами, эскизами сюжетов. И я послал им заявку «Хрустального» под один из их слотов — и это внезапно сработало.
— Как звучало описание этого слота? «История про маленький городок и загадочного преступника»?
— Нет-нет, это, скорее была Promising young woman, если вы понимаете, о чем я. Фактически по концепции это была «Девушка, подающая надежды».
— То есть это была история про месть?
— История о женской мести, да. Но эта идея еще есть, может быть, мы к этому вернемся.
— В двух сериях, которые мне показали, пока не было женской мести.
— Это невероятно далеко [от изначального замысла]. Поэтому я сказал, что история родилась во лжи, ложь лежала в ее основании.
— Не могу не спросить вот о чем: не секрет, что в основе сюжета и в основе истории главного героя ваш личный опыт. Главный герой в детстве пережил серьезную травму. О своей травме вы подробно рассказывали в тексте на «Esquire» в мае 2018 года. Хочу вам сказать спасибо за этот текст — важно, когда люди об этом говорят, тем более мужчины.
— Да, этот текст, наверное, и убедил меня делать сериал — но не то, что я его написал, а реакция [читателей] на него. После публикации я месяца полтора жил в аду — ко мне вдруг стали обращаться в личке фейсбука люди, пережившие насилие, которое было не чета моему. На меня выходили люди с действительно страшными историями. У меня было ощущение, что я себя повел немного хрупкой мимозой с этой статьей. Я ежедневно общался с женщинами и мужчинами разного возраста, мне писали люди и в 18, и в 60 — и каждый рассказывал что-то совершенно невообразимое.
Это был, возможно, самый тяжелый эмоциональный опыт в моей жизни. Я боялся открывать фейсбук, заходить в интернет, потому что я знал, что меня ждет какое-то сообщение — и я ничем не смогу помочь. Это был невероятно тяжелый опыт, который убедил меня, что все это было не зря — кто-то нашел в себе силы сказать [о пережитом насилии], а многие рассказывали, что решили поговорить об этом в первый раз. Они написали, и что это был катарсис для них в какой-то степени. Не знаю, к добру это или к худу, но в этот момент я понял, что наверное, написал этот текст не зря.
Я абсолютно точно понимаю, что сериал «Хрустальный» — не то, чего жаждет усталая душа пресыщенного искателя развлечений. Он вызовет, мягко говоря, неоднозначную реакцию. Но если вдруг кому-то эта история поможет не пережить что-то снова, но разобраться в себе, поможет вскрыть какой-то нарыв, я буду рад.
Что касается моего личного опыта и его соответствия показанному в сериале, то я могу сказать, что я брал за принцип показывать и вещи, и события, и ситуации, и людей, которых я либо знал лично, либо о которых слышал. Детективная интрига — это тоже такой коллаж из двух-трех реальных дел серийных убийц. Но к сожалению, я не могу вам сейчас назвать, каких именно, потому что это будет спойлер. Они довольно известны.
— Хочу вернуться по хронологии к началу вот этой цепочки. Что вас подтолкнуло написать этот текст? К вам обратились из «Esquire», у них был тематический номер?
— Где-то за несколько месяцев до публикации ко мне обратились из «Esquire», попросив написать меня колонку об отцовстве. Вот есть Маловичко, у него есть дети, пусть он и пишет. Я написал колонку — она была вроде расширенного поста в «Одноклассниках», одновременно немного исповедальная, немного трогательная, очень сентиментальная, и части читателей это, что называется, зашло.
Поэтому «Esquire» еще раз обратился ко мне с просьбой написать что-то о деле Вайнштейна. Я начал писать о деле Вайнштейна и в какой-то момент я вдруг сказал: а теперь у нас история немного про другое. И понял, что наверное, нет разницы в Вайнштейне, или в «Хрустальном», или не знаю, в кейсе скопинского маньяка. В их основе всегда лежит насилие, лежит обида, лежит попранная жертва, лежит сломанная психика, лежит какой-то похороненный сентимент. И я, парадоксальным образом рассказав про себя, как кажется мне, высказался на тему Вайнштейна, и в целом об отечественной психологии.
— В самом тексте вы пишете, что вы впервые за 30 лет протягиваете руку себе в детстве, этому тринадцатилетнему мальчику, с которым не хотели долго-долго говорить. Вот сейчас, спустя уже три года после публикации, как этот мальчик поживает? Как это повлияло на него, как ему живется теперь?
— Этот мальчик мало изменился. Когда мы говорим о том, что исповедь и проработка проблемы исцеляет человека, я позволяю себе в этом усомниться. Просто вдруг у тебя появляется сила, решимость — может быть, это сила от отчаяния, или это не сила, а слабость. Может быть, это просьба о жалости. И ты просто об этом говоришь. Я не вижу в этом ни слабости, ни, честно говоря, смелости.
Скажу страшную вещь. Наверное, мне удалось если не похоронить этого мальчика, то похоронить его тень — и какие-то вещи в себе соединить. Я наверное, стал спокойнее.
— Была ли какая-то негативная реакция на этот текст?
— Я давно не читаю, что пишут обо мне в интернете, я не пью этот яд. Но стучались в личку и говорили всякое. Я научился не принимать это на свой счет, а относить это на счет пишущего. Я стал спокойнее, в том числе, поэтому — вдруг понял, что это не про меня. Суждения этих людей неверные и я не хочу с пеной у рта доказывать им, что они не правы. Я не могу себя назвать очень религиозным человеком, но в лексиконе воцерковленных есть очень интересное слово «печалуюсь» — вот я, как мне кажется, печалуюсь об этих людях, мне их жаль не свысока, а жаль наравне. Я понимаю, что в них говорит злость, что они не могут в себе открыть что-то, что позволяет им пожалеть человека и выслушать его.
— И после этих мощных довольно переживаний вы снова заходите на этот круг с сериалом, опять возвращаетесь к этой теме. Во-первых, зачем? А во-вторых, насколько это было тяжело? И было ли это тяжелее, чем писать текст?
— Это было гораздо легче. Я не могу сказать, что сценарий писался с холодным носом, но по эмоциональному вовлечению для меня этот проект, цинично прозвучит, не сильно отличался от других. Я просто старался быть честен. А возвращался потому, что люди в личке убедили меня, что если ты можешь стать песчинкой, брошенной в нужное место, и если туда же нужно бросить миллиард песчинок, чтобы что-то изменилось, и если ты можешь бросить вторую, то надо бросать. Вот я, собственно, пытался бросить.
— Чем ваш герой Смирнов отличается других детективов из сериалов? Что в нем особенного? Что это за человек?
— И агент Купер из «Твин Пикса», и Расти Коул из «Настоящего детектива» все равно вовлечены в историю извне, хотя она перекликается с ними в силу личного опыта. Но вряд ли мы можем рассказать историю «Настоящего детектива» как путешествие Расти Коула по своему сознанию. Безусловно, это столкновение с собственными демонами, это искупление, но история — не родная для него, он не носит ее с собой каждый день в течение 30 лет, она не создала его, как личность. Мой герой рожден этой ситуацией, и сейчас он возвращается к корням, чтобы разобраться в себе, докопаться до самой сокровенной своей сути.
— Чем вы еще вдохновлялись? Какие у вас были референсы?
— Я сознательно отметал любые референсы, любые поползновения к тому, чтобы взять с верхней полки готовый штамп. Я брал знакомые ситуации, пытался рассказать их, замешивая вместе. Что парадоксально, кстати, привело к тому, что по количеству штампов и клише — это, наверное, самый заклишированный и самый заштампованный проект, над которым я работал.
— Вы так спокойно об этом говорите, вас это не смущает?
— Меня это абсолютно не смущает. Я пытаюсь работать так, чтобы мне было приятно, чтобы я был во внутренней гармонии с собой. Возможно, кому-то это кажется заштампованным, зашлакованным, но если я чувствую, что в истории есть какой-то нерв, вопрос ее оригинальности для меня не так важен.
— Как тогда вообще оценить работу сценариста? Ведь зритель не может увидеть по фильму, насколько хорошо автору было, когда он писал этот сериал? Он может увидеть только результат. Как тогда ему быть?
— Слушать собственное сердце, цитируя ранних братьев Коэнов, скажу я. Еще раз повторюсь, я не уверен, что сериал «Хрустальный» понравится всем. Не всем нравится, когда их гладят против шерстки. Но я просто пытался быть максимально честным. Где-то это получилось, где-то нет.
Зритель, безусловно, должен оценивать все безотносительно кайфа сценариста. Мы знаем массу примеров того, как кайф во время написания или кайф на съемочной площадке оборачивался дикими катастрофами, а нервная истерическая ненавистническая атмосфера на выходе давала шедевр.
— Я как-то разговаривала со сценаристкой Еленой Ваниной — и мы с ней много-много говорили о том, что такое сценарист в России сегодня. У меня после этого разговора осталось впечатление, что сценарист — это человек, на работе которого строится все, но при этом он никогда не в центре внимания, никогда не главная звезда фильма. Что вы об этом думаете? Важен ли для вас вообще этот вопрос?
— Для меня лично нет. По складу своего характера, по складу своей личности я предпочитаю летать под радарами. Чего не скажешь после статей в «Esquire».
Парадоксальную вещь сейчас скажу — и завтра те, кто не отписался от меня, точно отпишутся. Мне кажется, что сейчас ситуация со сценаристами в довольно большой степени выровнялась. У тех, с кем я поддерживаю контакт и как-то приятельствую, график расписан на несколько лет вперед. За сценаристов идут такие мягкие войны у каналов и у продюсеров. Понятно, что речь идет о 20% от цеха. Но это везде так. И я не считаю, что сценаристы обделены звездностью. И даже когда недавно я узнал, что по мотивам моего сценария будут делать кино в Голливуде, а меня в титрах не будет…
— Вы про «Спутник»?
— Да, про «Спутник»! Который писался вот на этом месте, где мы разговариваем с вами. Оказывается, он не имеет ко мне никакого отношения. У меня в какой-то момент была кома, но потом я просто рассудил здраво, что никакого злого умысла здесь нет — и я, наверное, должен просто это принять. Возможно, это тест на тщеславие. Насколько ты тщеславен, Олег? Я ответил себе: нет, я не тщеславен. И слава богу. И, наверное, это большее приобретение, чем почесывание пятки и понимание «вот прорвался в титры». Нет, может быть, это и к лучшему.
— Другой сценарист будет все перерабатывать в «Спутнике», это будет уже его авторская работа?
— Я думаю, там будет новый сценарий. Естественно, все будет очень сильно переработано, и это один из факторов, который позволяет мне проглотить эту пилюлю.
— Вы рассказывали, что в тех проектах, где вы писали сценарий в паре с Андреем Золотаревым («Лед», «Спутник»), работа выглядела так: вы придумывали концепт, какие-то широкие мазки, а Андрей все дорабатывал, прописывал какие-то детали. И вы встречались с ним в первый раз в итоге на премьере. Так ли это?
— Почти так. Это верно, что мы встречались на премьере. И верна очередность. То есть я был в начале работы, он был в конце. Это связано, как правило, с графиком — то у меня появлялось окно, то у него появлялось окно. Но после нескольких проектов разной степени успешности по городу прошел слух, что в этой паре Олег отвечает за концепцию, а Андрей отвечает за, так сказать, теплоту персонажей. Это не совсем так. Мы взаимозаменяемы.
В целом я не так хорошо, как Андрей, но справился бы с его частью работы, а он блестяще справился бы с моей. Но мы не были в контакте, это верно.
— То есть получается, что он вносил изменения в то, что вы написали?
— Да-да-да.
— Вам не было плохо в момент, когда вы видели, что в ваше произведение вмешиваются?
— Мне было радостно. Каждый сценарист в глубине души — и я не поверю человеку, который скажет мне, что это не так — считает себя самозванцем, который случайно занимает не свое место. Профессия, так или иначе, эксгибиционистская, это некий стриптиз. Ты предстаешь перед оком продюсеров и редакторов без одежды, а они тебе в эту душу плюют. Поэтому я всегда к доработке отношусь с радостью и надеждой. Я исхожу из того, что все люди, которые работают над сценарием после меня, они этот сценарий улучшают. И по-другому просто быть и не может. У меня нет ревности.
Пару раз в карьере были эти истории, но я тогда был юный и не знал, как правильно к этому относиться. Сейчас я всякого, кто становится к гашетке пулемета после меня, подбадриваю и всячески за него болею.
— А как было с «Союзом спасения»? Его с вами писал Никита Высоцкий. Там была такая же очередность или работа по-другому строилась?
— Там было интереснее. Я пришел, когда Никита Высоцкий уже несколько лет работал над этим сценарием. И я общался не с ним, а с режиссером, продюсером и редактором. Но при этом между нами нет никаких тяжелых чувств.
— Зачем вы пришли, если он уже так много лет работал над этим сценарием?
— К моменту, когда я пришел, сценарий тянул где-то часов на семь с половиной. И я в какой-то степени в этот сценарий был влюблен. Он был детальным и эмоциональным восстановлением событий с глубоким чувством боли и вовлеченности. Но он был такой, если вы понимаете, о чем я говорю, немножечко «Discovery channel».
— Описательный?
— Нет-нет. Не в смысле описательности, а в смысле зашкаливающей эпичности. Если бы его смотрели двадцать специалистов по вопросам декабристского восстания, они бы остались в полном восторге. Но выходить с ним на полторы тысячи экранов было бы опрометчиво.
— Вы наверняка сталкивались с критикой «Союза спасения», в том числе на «Медузе»…
— О, да!
— Критикам не понравился сценарий «Союза спасения». Что вы про это думаете?
— Я пережил очень интересный опыт на этом сценарии. Чтобы вы понимали, я заходил в эту команду как ветеран Болотной. С этими ощущениями на первой встрече с продюсерами я предложил делать историю, к вопросу о референсах, — «Звездные войны», встречающиеся с «Двенадцатью годами рабства». Историю о героях, которые освобождают Россию от ига крепостничества. Я благодарен [продюсерам фильма] Андрею Кравчуку и Анатолию Максимову за то, что они меня с этой встречи не погнали тряпками. И Виктории Демидовой. Потому что впоследствии я пережил то, что показано в каждом фильме о внедренном в мафию работнике полиции. О «кроте», у которого начинают размываться ценности. Мне с каждым днем работы над этой историей все труднее было держаться за сформированный у меня в голове нарратив и факты, его опровергающие.
Я поставил себе за правило — не всегда ему следую, тем не менее, — всегда быть открытым новому, всегда учиться и по возможности снимать с себя шоры. И в какой-то момент я понял, что буду честнее, если перестану отстаивать свою позицию, которая теперь оказалась для меня во многом скомпрометированной, а скажу как есть — и будь, что будет. И позже у людей из разных идеологических лагерей я внезапно прочитал оценку декабристского восстания, сходную с той, что мы даем в кино. Даже, наверное, более охранительную.
Когда с разных сторон говорят разное, я понимаю, что что-то в этом есть. Я принял решение, что самым честным будет подойти к этой работе с финальной фразой из сценария Никиты Высоцкого: «Жалко всех». Мне в этой ситуации действительно было жалко всех. Я даже не про героев фильма, а про нас, не умеющих договориться, вынужденных постоянно проживать одно и то же состояние бунта и репрессии. Как будто мы — некий полигон для обкатки экстремальных форм политической борьбы.
Я понимаю, возможно, это в глазах читателей «Медузы» кажется компромиссом и, не дай бог, куколдизмом. Но я для себя принял решение, что не просьба унижает человека. Человека унижает насилие. Поэтому, да, хотя меня упрекали в обелении Николая, я считаю проигравшим его. В памяти поколений он остался кровавым сатрапом, а декабристы оказались героями и фактически святыми, в то время, как он не был сатрапом, а они во многом не были святыми. Но история распорядилась так. Мне жалко всех.
— Мы понимаем, что это не документальное кино и существует авторская воля. Но ведь фильм выходит в контексте реальных событий. И через эту оптику он воспринимается, скажу грубо, как вредный, он транслирует идею о том, что сопротивление — это плохо, это что-то маргинальное, наказуемое. Как у вас это работало в сочетании с реальностью?
— Не только красота в глазах смотрящего, в глазах смотрящего — вообще все. Мы склонны воспринимать любую информацию согласно сформированным в нашем сознании концепциям добра и зла. И когда я спрашивал у молодых людей, выключенных из политики, какое впечатление это производит на них, я понимал, что месседж дошел. Да, и те, и те — дураки.
В чем я с вами соглашусь, так это в том, что в нынешнем контексте этот фильм, увы, не может восприниматься как нейтральный. Потому что мы не можем быть нейтральными. Мы вынуждены занимать ту или иную сторону. И если мы сегодня ее не занимаем, то завтра происходит что-то, что вынуждает нас это делать. А послезавтра ты оказываешься перед выбором: ты все еще нейтрален или ты мерзавец?
Я в этой истории был честен. Я счастлив, что судьба дала мне возможность поработать над ней и встретить массу талантливых людей. И что-то сказать. И я надеюсь, что количество людей вне фейсбука, которые считали все, что мы вкладывали в этот фильм, хотя бы равно тем, кто считал его неправильно. Но больного человека куда ни ткни, везде больно. Со стороны охранителей нам прилетало не меньше, смею вас уверить.
— Интересно.
— Да, мы же показали Николая кровавым тираном. А декабристы у нас все красавцы. А Пестель был автором первой концепции геноцида, Рылеев проворовался и так далее. Я вам сейчас привожу сведения с той стороны — к ним тоже, наверное, не надо прислушиваться. Но когда ты пытаешься разнимать драку, прилетает в итоге и тебе. Но повторюсь, я благодарен судьбе за этот опыт. Честно.
— Теперь, когда вы сделали, можно сказать, личную историю «Хрустальный», что вам интересно? Какой у вас вектор?
— Не то, чтобы я кокетничал, но мне крайне трудно писать — как правило, это заканчивается стыдными провалами, если я не подключаюсь к истории. Неважно, о чем она, главное, чтобы она тебя заводила на какую-то искренность. Потому что в такие редкие моменты ты добиваешься крупинок чего-то настоящего, какой-то правды.
Не думаю, что вопрос в векторе. Вопрос в поиске созвучных тем. Я сейчас работаю над несколькими проектами, совершенно разными, но каждый из них трогает меня по-своему. Я хотя бы раз в день испытываю короткий припадок восхищения и любви к своей работе.
— Какие это проекты?
— Мы сейчас работаем с компанией Валерия Тодоровского над эпической гангстерской сагой. Прямо вот большой, масштабной. Не побоюсь этого слова, глобальной. Не в плане поднимаемых тем — хотя, надеюсь, это тоже, — а глобальный в смысле географическом. Потом, очень важная история — семисерийный проект, который мы делаем вместе с продюсерской компанией «Среда» и «Кинопоиском», «Нулевой пациент» — о вспышке эпидемии ВИЧ в 1988 году в Элисте. Мы недавно с небольшой группой побывали там и встречались с родителями жертв, детей, погибших в результате этой вспышки. Это был опустошающий мотивирующий опыт. Этот проект я тоже считаю очень важным.
Возвращаясь к «Хрустальному», я хотел бы сказать, что очень признателен всей работавшей над ним команде, в особенности — Душану Глигорову и Антону Васильеву, сделавшими эту историю больше, чем та, что я писал.
Беседовала Наталья Гредина