«Когда блицкрига не получилось, зять начал сомневаться. Когда ввели санкции — перестал поддерживать войну» Как россияне ссорятся (и мирятся) с близкими из-за вторжения в Украину
В первые дни войны в Украине многие россияне поссорились со своими близкими из-за разных взглядов на происходящее. Но за прошедшие с 24 февраля дни некоторые семьи все-таки смогли договориться — и помириться. «Медуза» рассказывает, как им это удалось.
Имена всех героев изменены по их просьбе из-за опасений попасть под новый закон о наказании за создание и распространение «фейков» о действиях российских военных
Максим
25 лет, Новосибирск
С мамой и папой (он раньше был местным депутатом от КПРФ) было проще: мы никогда не поддерживали политику президента. Но с остальными родственниками мы видимся нечасто, в основном из-за расстояния: часть родных живет в селе, где две тысячи человек. Разговаривали всегда о жизни, о себе: когда приезжаешь в гости, не хочется тратить время на споры о политике. Я не очень хорошо знал, что они вообще думают. А война как маски вскрыла. Я начал спорить с родственниками, потому что молчать невыносимо: считаю, что у каждого свое мнение, но люди должны знать информацию от обеих сторон, а не только от одной.
У мамы был рак, она умерла на днях. Она сразу сказала, что против войны: не хотела, чтобы кто-то так же мучился от боли, как она. Когда война началась, из аптек начали пропадать лекарства, которые выписывали маме. Ее это не успело затронуть. Недавно я ради интереса поискал эти лекарства в интернет-аптеках. Мне больно смотреть на надпись «нет в наличии».
В основном тяжелые разговоры были с мужем сестры. Он всегда первым поднимал тему войны. Я сначала был в недоумении: как может взрослый мужчина поддерживать насилие, обстрел мирных кварталов, убийство людей? Спорить было тяжело: он вдвое старше и бывший военный, эмоционально тяжело спорить с человеком, который все независимые новостные сайты называл «купленными Западом». Но голос никто из нас ни разу не повысил. Я был в недоумении от его аргументов: не думал, что он займет эту сторону. Местами злился, наверное, иногда чувствовал разочарование.
Я переживал за сестру, мне было важно понимать, с каким человеком она живет. Мне казалось, что его позиция по поводу войны покажет, что он собой представляет как человек, как будто я спорил с ним в надежде на то, что мне не придется в нем разочаровываться.
Во мне закипает ненависть ко всем, кто поддерживает войну: и потому что они одобряют смерть мирных жителей, и потому что мама умерла от рака, а деньги, которые могли бы потратить на помощь онкобольным, потратили на войну. Я не хотел, чтобы зять оказался одним из тех, кого я ненавижу.
С бабушкой тоже был разговор. Она однажды начала говорить, что во всем виноват Зеленский и Украина развязала войну. Я сначала разозлился на то, что она перекладывает вину на Украину. Переварил эту злость в себе: я понимаю, что она просто насмотрелась телевизора. Вздохнул, сел рядом с ней и начал объяснять.
Я стараюсь вести диалоги с родными спокойным тоном: мне кажется, что крики не помогут мне донести мою мысль. Бабушке достаточно было рассказать о том, что это все начал Путин, про друзей, которые остались в Украине, про бомбоубежище в Киеве, где женщины рожают. Бабушка всегда говорила, что мы, молодежь, умнее ее поколения, и в этот раз она мне доверилась.
Зятя эти аргументы не убедили, но он стал более критично относиться к новостям. Когда прошло несколько дней и стало очевидно, что блицкрига не получилось, я почувствовал, что он начал сомневаться. К концу недели, когда начали вводить санкции, произошел перелом. Зять перестал поддерживать войну, но выдвинул гипотезу, что вывод войск сейчас не поможет России и нужно либо заканчивать войну, раз начали, либо проигрывать. Он, как бывший военный, уверен, что любое действие нужно заканчивать результатом. Но по-человечески он уже против.
После всех наших разговоров он все равно надеется, что Россия выиграет войну, но говорит, что в любых вариантах все будет плохо и с экономикой, и с внешней политикой. Я почувствовал облегчение, в том числе за сестру, когда понял, что зять понимает, что происходящее в Украине — война, а не спецоперация, и что он все-таки ее не поддерживает.
Когда ввели санкции, родственники начали бояться за свои рабочие места. Мы ничего не загадываем наперед, живем в нервном ожидании. Понимаем, что цены взлетят, и экономим. На зятя хорошо подействовали аргументы об уровне жизни. Он как-то раз сказал, что, раз все концерны автомобилей ушли, мы будем ездить на АвтоВАЗе. Когда я сказал, что АвтоВАЗ тоже закрылся на несколько дней, он нахмурился и замолчал. Он прислушался ко мне, когда я сказал, что государство хочет поддержать айтишников, которые и так неплохо зарабатывают, а заводы как разваливались, так и разваливаются.
Когда появились митинги «за спецоперацию», зять начал вовсе плеваться на «всяких идиотов с буквой Z». Когда «идиоты с буквой Z» появились и на улицах, он начал время от времени читать не только РИА Новости. Сейчас он все так же считает, что войну нужно закончить и что Путин — «поехавший».
Алина
30 лет, Москва
У нас с мамой всегда были контры по поводу политики. Мы ругаемся еще и потому, что я квир, а она этого не принимает. Мы говорили о войне в понедельник: я позвонила ей и даже не помню, как разговор перешел к войне, кто из нас начал — просто сейчас невозможно не обсуждать войну.
Она почти сразу начала говорить словами российской пропаганды. Я стала рассказывать ей обо всем, что слышала от реальных людей. Я подчеркнула, что это реальные люди: украинцы, которые регулярно пишут мне, потому что я хочу знать, что они живы; журналисты независимых изданий, которых я лично знаю много лет, знаю, по каким принципам они работают. Она говорила мне, что у меня мозги промыты западной пропагандой. Я отвечала: «Нет, это у тебя мозги промыты пропагандой с федеральных каналов».
Так мы какое-то время выясняли, у кого же из нас все-таки промыты мозги. Градус напряжения накалился чуть ли не моментально. Я сказала, что война не оправдывается ничем, на что она начала говорить про фашистов. Я закричала в трубку, что мы бомбим мирных жителей, она кричала, что это все ложь. Дальше мы кричали друг на друга, пока кто-то из нас не бросил трубку.
Я была в гневе: я просто не понимала, как близкий человек может оправдывать людоедов. От этого разговора я пришла в отчаяние. Я и так в последнее время чувствую отчаяние: десять лет мы выходили на митинги, боролись — и сейчас все растворилось в воздухе. Кажется, будто эти годы усилий потрачены зря.
Честно, я не знаю, изменится ли что-то к лучшему, но у меня опускаются руки: с первого дня войны я чувствую только горе и страх. И когда я поняла, что даже моя мама не за меня, что мои годы протестов и борьбы не повлияли не то что на страну — они не повлияли даже на мою мать, я почувствовала себя в одиночестве среди толпы поддерживающих эту бесчеловечную войну.
Обычно, когда мы с мамой спорили по политическим вопросам, я в какой-то момент останавливалась: я считала, что сохранить отношения важнее, чем отстоять перед родным человеком свое мнение. Но сейчас настолько основополагающий момент, что я не стала сдерживаться. Происходит катастрофа. Для меня важно открыть глаза на происходящее людям, если с той стороны есть, что открывать, если есть хоть мизерная возможность достучаться. Отношение к этой войне сформирует наше мироощущение и самоощущение как русских на годы вперед.
Я была уверена, что мама злится, что она против меня. Но на следующий день она мне перезвонила. Что-то она, видимо, за этот день поняла, поискала информацию — уж не знаю, после моих слов или нет. Мама сказала, что мы действительно бомбим Киев и Харьков, и вопросов, хорошо это или плохо, больше не было. Она согласилась с тем, что это за гранью добра и зла. Мне кажется, она просто пожила в Союзе, пожила в 1990-е и ей хотелось верить, что наконец-то наступили счастливые времена. Но ее иллюзии быстро развеялись.
Вне зависимости от ее взглядов, у меня к маме отношение не меняется. Я знаю, как она думает, знаю, что у нее иногда бывают проблемы с критическим мышлением, но это не влияло на мою любовь к ней. Когда мама перезвонила, я почувствовала облегчение, радость и много-много любви к ней. Мне кажется, сейчас не время ссориться с родными — нам нужно держаться друг друга. Но, честно, я не знаю, что бы я делала, если бы мама стояла на своем, как бы я с ней общалась и общалась ли вообще.
Сейчас мы в основном говорим о том, как нам выжить, учитывая надвигающийся кризис. О военных действиях России особо речь не заходит. Возможно, не время: надо дать ей отойти от шока. Мне достаточно того, что она осуждает войну.
Александра
23 года, Башкортостан
Пока мне удалось убедить только младшего брата — ему исполняется пятнадцать. Я бы не вовлекала его в политику, если бы не понадобилось убеждать родственников в том, что нужно уехать [из России]. Мама настроена упрямо и разговаривать об этом отказывается, бабушка согласна с тем, что в стране действует жесткая пропаганда, но эмигрировать не хочет.
До войны мы обычно не касались политики в разговорах: я знала, что мои родственники по-любому «за власть, за русский великий народ». Раньше меня это не особо беспокоило: люди разные и мнение у всех разное. Сейчас, на мой взгляд, ситуация слишком серьезная, чтобы молчать. Над нами угроза не только третьей мировой войны — мы под угрозой железного занавеса. Страна может стать второй Северной Кореей.
Я, как и многие, в первую очередь думаю о состоянии и благополучии своих родных — сейчас я понимаю, что у нас здесь будущего нет. Не знаю, к счастью или к сожалению, но я слишком привязана к своей семье, чтобы сбежать в одиночестве и оставить их здесь, поэтому я очень хочу их переубедить, чтобы была возможность уехать всем вместе. Мама говорит, что мы все равно ничего не сможем поменять: мол, как власть скажет, так и будет. Но мы хотя бы можем попытаться изменить свою жизнь, чтобы не зачахнуть здесь.
В первые дни войны я пыталась поговорить об этом с ней по телефону, но она сказала мне прекратить, пока ее не уволили за этот разговор: она работает в органах. Видимся мы нечасто, с начала войны еще не виделись, по связи она просто отказывается говорить на эту тему. Все мои сообщения, связанные с войной, она игнорирует.
Начинала разговор о войне всегда я: родня старается пропускать все это мимо глаз и ушей. Очень разочарована тем, что мне не удается достучаться до матери, ведь она мой самый близкий человек.
Meduza has been blocked in Russia. We were ready for this and our work continues, no matter what, but we need your support like never before.
We need it now. Tomorrow could be too late. We are an independent publication, and we work only in the interests of our readers. Many of our readers in Russia can no longer contribute, so we turn to you, our audience around the world.
С братом я изначально не собиралась говорить о войне, но у моей соседки по квартире есть знакомые, которые учатся в школе. Они написали ей, что у них в школе сейчас идет дикая пропаганда в поддержку этой войны. Мы с соседкой были в шоке, и я задумалась, есть ли такое в школе у моего брата. Написала ему, он ответил: «Нет, всем плевать». Но когда я спросила у него, что он сам думает, ответ был типичным для всех, кто подвергается пропаганде: мы победим, мы сильная нация и так далее. Собственно, поэтому я и позвонила ему и мы начали этот разговор.
Говорили на повышенных тонах. Несколько минут мы просто перебивали друг друга, кричали. Мы проговорили около часа. Он говорил мне: «Россия просто победит, и все будет нормально». Честно, до сих пор не могу понять, где у него заканчивается шутка, а где начинаются его реальные мысли. Кого и зачем Россия должна побеждать, он так и не ответил.
Я сначала была расстроена, что он поддерживает все, что говорят по телевизору. Совсем недавно он в моих глазах перестал быть ребенком и стал полноценным человеком со своими мозгами. Мне было обидно, что он вырос вот таким — что он не понимает, как проверять и фильтровать информацию, как защищаться от пропаганды, что он поддерживает войну. Что он просто не понимает, что такое война и что стоит за словами «Россия победит».
В середине разговора он перестал отвечать на мои вопросы — не замолчал, но ему было нечем крыть. Благодаря таким пробелам, мне кажется, и удалось его переубедить: у меня были аргументы, у него их не было. Но в первую очередь, конечно, пришлось говорить обо всех рисках, которые нас ждут, говорить, что то, что происходит внутри страны сейчас, не нормально.
Думаю, сыграло большую роль, что он, в отличие от старшего поколения, независим от телевизора. Да и он сам шерстил интернет, тоже видел и то, о чем говорят сами украинцы, видимо, просто не понимал, кому верить, и решил отстраниться от всего, что происходит, пока я не позвонила.
Когда я начала говорить о том, что ни для меня, ни для него здесь нет будущего и что маме, бабушке и мне нечем будет лечиться (наши лекарства импортные, из-за санкций их перестанут поставлять), он сбавил тон и перестал меня перебивать. Каким бы пофигистом он ни был, ему не плевать на то, что мы можем иметь проблемы со здоровьем. Это и стало переломной точкой разговора. Судя по паузам в его речи, он начал обдумывать мои слова. Потом я сказала ему, как мы должны действовать в ближайшее время, куда можно переехать, пока это возможно, и он согласился, а потом согласился поговорить и с мамой.
Мне показалось, что, если я смогу убедить переезжать его и бабушку, нам всем вместе будет проще убедить и маму в том, что надо уезжать.
Ольга
19 лет, Удмуртия (героиня просила не называть ее город)
С бабушками я не поднимала эту тему, там вообще все сложно: достучаться не вариант, они очень сильно верят пропаганде. С мамой я начала обсуждать войну задолго до 24 февраля. Еще в декабре препод [в вузе] сказал нам, что война близко и совсем скоро ситуация может перерасти в вооруженный конфликт. Я еще тогда передала маме эти слова. Она, конечно, не поверила, и мы решили отложить этот разговор до «лучших» времен. Во время признания ЛДНР 21 февраля я сказала ей, что война неизбежна. Она не хотела даже слышать этого и сказала, что Путин не настолько сошел с ума.
Мы с ней всегда спорили о политике: до войны говорили о деле Навального, митингах. Я пыталась ее убедить в том, что Россию ждет провал экономики. Мама всегда пыталась перевести тему фразами «ну давай потом», «а вот зато при Путине войны нет». Я пыталась в течение нескольких лет показывать ей видео [Екатерины] Шульман, расследования [Алексея] Навального, но она говорила, что не хочет забивать этим голову, потому что у нее «нет настроения», потому что она «вне политики». Мы часто переходили на ругань, оскорбления, я слышала от нее стандартные фразы вроде: «Ты не жила в 1990-х, ты ничего не знаешь». А я вставала в позу и говорила, что она еще вспомнит мои слова.
Мы цеплялись за слова в адрес друг друга и продолжали повышать градус. Однажды дошло до драки. После ареста Навального я сказала, что пойду на митинг, если надо — поеду в столицу республики. От словесной перепалки в духе «тебя посадят, думай головой, ничего не изменится» она перешла к угрозам запереть меня дома, чтобы я не совалась куда не надо, и, когда я уже надевала куртку, чтобы выйти из дома, она схватила меня за руку и выкрутила ее. Ну а я, наученная опытом прошлых лет, когда она меня избивала, в ответ тоже ударила.
Когда мы спорили о ситуации в стране, у меня было ощущение, что я говорю со стеной и никак не могу ее пробить. Мне важно было хотя бы попытаться найти с ней одну точку соприкосновения, понять, что наши мнения хоть в чем-то сойдутся. Конечно, отношение к войне — фундаментальная точка соприкосновения, я очень хотела, чтобы мы совпали во взглядах на то, что сейчас происходит в Украине: это не про политическую позицию — это про человечность.
24 февраля я встала утром, открыла новости, ****** [была в шоке], написала маме, что случилось. Она сказала, что слышала об этом по телевизору. Я тогда написала: «Не верь тому, что там сказали, это не спецоперация». И, когда она пришла вечером с работы, я предложила ей поговорить об этом.
Она мне иногда говорила, что в России при Путине хотя бы нет войны. И вот, когда войска вошли в Украину, я ей сказала «Ну как, при Путине войны нет?» Она замялась, отмахнулась. Я поняла, что больше не могу молчать и слышать ее оправдания, мне было важно достучаться и открыть ей глаза на некоторые вещи. Я продолжила сыпать аргументами. Копнула в историю 2014 года, прямо говоря, что Крым был аннексирован, война в Донбассе была развязана Путиным. И тут я увидела, что она начала немного понимать, когда вместо споров и отстаивания своей правоты сказала: «Может, в чем-то ты и права», — и когда сама просила меня рассказывать ей о том, что происходит, с обеих сторон.
Я поняла, что моя всегда аполитичная мать реально начала интересоваться происходящим и ее риторика «я не за Путина, но у нас нет выбора» изменилась на «окей, Путин все-таки сумасшедший, и мы в жопе». Когда мама назвала его ****** [секс-работником] и диктатором, я окончательно поняла, что занавес между нами рухнул. Это произошло в первый вечер после начала войны. Невероятно, но всех война рассорила между собой, а нас, наоборот, помирила.
Я чувствую гордость и за мать, и за себя, потому что через несколько лет долбежки в стену я ее сломала. Мама сказала, что теперь понимает, зачем нужны митинги, и готова сама участвовать в них. Теперь, благодаря матери, надеюсь, стена рухнет у кого-то еще: выяснилось, что даже на работе она спорит с путинистами о войне и пытается открыть им глаза. Каждый раз после рабочего дня она рассказывает мне, как ловко ставит их в неловкое положение. Одна ее коллега слушает [телеведущую «России 1» Ольгу] Скабееву и верит в Путина. Мама рассказала, что они поругались на работе и послали друг друга. Вечером коллега пришла к ней напуганная, извинилась: говорит, начала понимать, что происходит.
Теперь мы можем обсуждать войну и соглашаться друг с другом. Можно наконец без зазрения совести ругать правительство, и мама поддержит. Вообще, я стала чувствовать более активную поддержку с ее стороны: как будто мы в целом сблизились в одной общей беде.
Надежда Светлова