Что общего у антивоенного сопротивления в России и движения диссидентов в СССР? Как был устроен протест тогда — и сработают ли эти методы сейчас? «Медуза» поговорила об этом с потомками советских правозащитников
30 октября 1974 года узники пермских и мордовских лагерей объявили голодовку и выдвинули несколько требований в адрес советских властей, главным из которых было признание статуса политзаключенного. Инициатором массовой акции был астрофизик Кронид Любарский. В 1972 году его отправили в колонию по статье об антисоветской агитации и пропаганде, фактически же за правозащитную деятельность, в том числе за редактуру информационного бюллетеня «Хроника текущих событий». На страницах «Хроники» советские диссиденты рассказывали о нарушениях гражданских прав и судебных процедур по всему СССР. Каждый выпуск вручную набирали на печатной машинке, а затем копировали и распространяли по принципу самиздата. Бюллетень выходил с 1968 по 1983 год, к его созданию были причастны десятки людей — и имена некоторых по-прежнему неизвестны. «Медуза» поговорила с детьми и внуками тех, кто, рискуя свободой, описывал на страницах «Хроники» преступления против свободы в Советском Союзе.
«Хроника текущих событий» — первый в СССР правозащитный бюллетень. Его авторы писали о политических преследованиях и нарушениях прав человека в стране, публиковали информацию о допросах, обысках, приговорах по «политическим» статьям. «Хроника» распространялась как самиздат: редакторы делали несколько первичных экземпляров, их отвозили в регионы и перепечатывали — так бюллетень распространялся по всему Советскому Союзу. По тому же принципу работала обратная связь: люди со всей страны делились с редакцией информацией о нарушениях прав человека.
Издание делилось на две части: в первой были собраны главные события с момента выхода последнего выпуска, вторая включала в себя постоянные рубрики, например «Внесудебные преследования», «Преследования верующих», «Преследования крымских татар» и «Репрессии на Украине».
Один из самых известных советских диссидентов, сооснователь «Мемориала» Андрей Сахаров называл «Хронику» главным делом советских правозащитников. Бюллетень распространялся с 1968 по 1983 год и выходил примерно раз в два месяца. Его создателем и первым редактором была поэт и филолог Наталья Горбаневская, открыто выступавшая против подавления Венгерского восстания в 1956 году и ввода советских войск в Чехословакию в 1968-м. После нее выпускающими редакторами были еще несколько человек, большинство из них, как и сама Горбаневская, подверглись репрессиям: отбывали заключение в лагерях, были отправлены в ссылку или в психиатрическую больницу.
Саша Кулаева
Дочь Ноэми Ботвинник
Ноэми Марковна Ботвинник (1944–1993) — советский биохимик, участница правозащитного движения. Была тесно связана с редакцией «Хроники текущих событий», помогала хранить архив самиздата и была связующим звеном в общении диссидентов с иностранными журналистами.
В нашем доме всегда было много гостей и друзей. И глядя на это глазами уже более взрослого человека, я понимаю, что случайных людей среди них практически не было. Раньше была какая-то дурацкая книга про Ленина, и в ней была история о том, как в доме жил «секрет» — вот у нас в доме тоже был такой «секрет». Какие-то вещи нельзя было говорить в школе, какие-то — на улице. Не могу сказать, что [взрослые] нам давали инструкции по безопасности, но постепенно это все входило [в нашу с сестрой жизнь].
Мама брала нас с собой на встречи с диссидентами и даже в поездки, например к Татьяне Михайловне Великановой, которая [в 1983 году] освободилась из лагеря и оказалась в поселке Таучик в Казахстане. Мы были нагружены самиздатом и другими недозволенными вещами, часть из них была спрятана прямо на нас, детях, в надежде, что нас не будут обыскивать. Помню, что у меня в трусах вокруг резинки были какие-то бумажки и меня очень забавляло, что, когда я поворачивалась, они шуршали. Мой дедушка, прошедший ГУЛАГ, какое-то время не разговаривал с мамой из-за этого: он считал, что она имеет право идти на риски сама, но вовлекать в это детей не должна. Так что внутри семьи позиции по этим вопросам были разными. Поездка, кстати, закончилась вполне благополучно.
«Хроника» тогда пронизывала всю деятельность диссидентов, но многого я не могу сказать. Несмотря на то, что мама все нам пыталась объяснять, ничего такого, что могло бы нанести вред движению, она нам, конечно, не говорила. Роль отца [Бориса Степановича Кулаева, ученого-биолога] в этой истории тоже невозможно переоценить — он, как и мама, был очень вовлечен. Просто из-за своей секретности и из-за того, что работал с утра до ночи, он был менее на виду.
Близкий друг отца, генетик Роман Бениаминович Хесин, не был известен как диссидент, но он много денег отдавал на помощь политзаключенным. А еще у него дома долго хранился архив «Хроники», потому что тогда [и советские власти, и сами диссиденты] считали, что он был вне подозрений. Помню, родители уехали на две недели в отпуск, и как раз в этот период [в июле 1985 года] Хесина не стало. Папа сорвался и на самолете примчался в Москву, потому что был риск, что родственники Хесина, не имевшие никакого отношения к диссидентскому движению (скорее, наоборот), войдут в его квартиру до нас — и что тогда стало бы с архивом «Хроники», непонятно. У папы были ключи, и он успел [все] вынести. Я даже не знаю, знал ли об этом кто-то, кроме родителей.
Еще у нас жил [математик и диссидент] Юрий Гастев — он лишился дома в силу сложной семейной ситуации. Он участвовал в работе «Хроники» напрямую. Помню момент, когда мама смотрела в окно в ужасе, потому что [незадолго до этого] нам позвонили в дверь и это были люди из ГБ, которые хотели поговорить с Гастевым. Мама сказала им, что он здесь не живет, а он должен был прийти с минуты на минуту. И вот мы смотрим в окно и в зимнем пейзаже видим небольшую Юрину фигурку, тянущую огромный кожаный портфель. Мама понимает, что, скорее всего, он возвращается со встречи по «Хронике», в портфеле наверняка все материалы по ней, а внизу в подъезде его ждут гэбэшники.
Если я правильно помню, она побежала к Юре с мыслью, что должна вырвать у него этот портфель: у них, видимо, было право обыскать Юру, а маму — нет. И она схватила портфель, привела Юру домой, а гэбэшников в подъезде уже не было. В портфеле были кочаны капусты, которые Юра купил по дороге и очень гордо волок домой, чтобы приготовить щи. Мама смеялась и плакала — такой был страшный стресс. Но такая была жизнь.
Я не знаю точно, что еще делала мама помимо того, что хранила архив «Хроники» и передавала материалы иностранным корреспондентам. Знаю, что, когда Арсению Рогинскому на короткое время дали доступ к архивам КГБ, его поразило количество томов, посвященных маминому делу. Когда он вышел оттуда, то сказал маме, что у них была колоссальная оперативная сводка, касающаяся нашей жизни, что несколько человек внедрились в наш узкий семейный круг и постоянно доносили о том, что у нас происходило. Но кто были эти люди, мы не знаем.
Трудно говорить об истории в сослагательном наклонении, но я уверена: в нашей семье — будь то прадедушки, дедушки, родители, их близкие — у всех всегда была активная гражданская позиция. Что бы ни происходило, это активно обсуждалось, а иногда приводило к горячим спорам. В 1993 году мнения разделились даже в диссидентской среде. Помню, что Лариса Богораз выступила со статьей «У нас нормальный президент» [в газете «Известия»] — ей казалось правильным противостоять тем, кто заперся в Белом доме. Кто-то [из диссидентов] считал, что парламент в любом случае нельзя расстреливать.
Поэтому я совершенно уверена, что оценка [полномасштабного вторжения России в Украину в кругу советских диссидентов] была бы — и она была бы горячей, эмоциональной. И я не верю, что кто-то [из диссидентов] мог бы дать происходящему другую оценку, кроме той, что сегодня придерживаемся мы [правозащитники и все, кто выступает против войны], — абсолютного и безоговорочного осуждения режима. Тут не может быть сомнений, потому что они были правозащитниками, они опирались на понятия международного права и человеческой этики — ни то ни другое не совместимо с тем, что происходит сейчас.
Диссиденты — прошлые и нынешние — связаны одной цепью ценностей. Но есть и большое различие: в советское время бороться за власть было невозможно. Можно было противостоять репрессивной машине или пытаться отстаивать право на собственное мнение, на информирование граждан о происходившем в стране произволе. Но свергать советскую власть диссиденты и не могли думать — хотя, конечно, их взгляды были несовместимы с позицией государства. Они не боролись за власть — они боролись за собственное достоинство.
[В современной России] ситуация долгое время позволяла питать иллюзии, что кто-то может бороться за власть. Насколько возможно делать это сейчас демократическими методами — большой вопрос.
Если же мы сравним количество политических заключенных [в Советском Союзе и современной России], то сейчас их примерно столько же, если не больше, чем в застойные времена [в СССР]. И крайне жесткие методы [борьбы власти с оппозицией] сейчас более распространены, например убийства политических оппонентов. [В советское время] было несколько случаев, когда можно было с определенной долей вероятности говорить, что люди исчезли или были убиты. Сейчас мы абсолютно точно можем утверждать, что власти виновны в убийствах многих противников режима — будь то правозащитники, как Наталья Эстемирова, политики или журналисты.
В застойные времена были случаи и нападений, и избиений. Некоторых сажали не по политическим статьям. Если говорить о людях, связанных с «Хроникой», то Мальву Ланду арестовали за «поджог» собственного дома. Людей сажали за «тунеядство», потому что существовал закон, который позволял сначала выгнать человека с работы, а потом никуда не брать — и арестовать за тунеядство.
Я не пытаюсь приписать советской власти уважение к праву — его в принципе не было. Но количество убийств, исчезновений, нападений и поджогов офисов сейчас больше. Да, [сегодня] возможен выезд за рубеж, который тогда был строго ограничен. По-прежнему возможна циркуляция материалов [информации, литературных и публицистических текстов] и даже денег [валюты]. Но [после начала войны] это драматическим образом меняется у нас на глазах.
Наконец, уровень насилия и тяжесть военных преступлений России в Чечне, Грузии, Сирии и Украине можно сравнить с тем, что происходило в Афганистане, но в советские времена «размах» был меньше — сегодня Россия вторгается буквально в любую страну, в которую захочет.
📄 Дорогие читатели! Теперь вы можете скачать PDF-версию любой статьи «Медузы». Файл можно отправить в мессенджере или по электронной почте своим близким — особенно тем, кто не умеет пользоваться VPN или у кого явно нет нашего приложения. А можно распечатать и показать тем, кто вообще не пользуется интернетом. Подробнее об этом тут.
Иосиф Марченко
Внук Ларисы Богораз
Лариса Богораз (1929–2004) — советский и российский лингвист, публицист, правозащитница. После окончания университета Богораз переехала из Харькова в Москву и стала преподавать русский язык и литературу в школе. В середине 1960-х ее первого мужа, писателя Юлия Даниэля, арестовали и приговорили к пяти годам лагерей за то, что тот публиковался на Западе. На фоне этих событий Лариса Богораз присоединилась к советскому правозащитному движению, особенное внимание уделяя проблемам политзаключенных. После того как войска Советского Союза вторглись в Чехословакию в 1968 году, Богораз вместе с другими диссидентами организовала акцию протеста на Красной площади, одним из лозунгов которой был «За вашу и нашу свободу!». Правозащитницу арестовали и на четыре года сослали в Сибирь. После освобождения Богораз продолжила диссидентскую деятельность: например, принимала участие в составлении информационных бюллетеней «Хроники текущих событий» и исторического сборника «Память», а в конце 1980-х присоединилась к Московской Хельсинкской группе.
Бабушка умерла, когда мне был примерно год, и я ее совсем не помню. Но я читал ее воспоминания и, конечно, в детстве много слышал про демонстрацию 25 августа, «Хронику» и «Письмо к мировой общественности». Но это никогда не казалось мне чем-то необычным. Я понимаю, почему на бабушку и других диссидентов смотрят как на важную часть истории, но для меня это часть личной, семейной жизни. Бабушка жила так, как считала нужным. [Как, например] врач живет, как считает нужным, — и это нормально, это не вызывает вопросов.
И [люди вокруг меня] жили либо так же, [как моя бабушка], либо понимали, почему она это делала. Отношение в семье к ее деятельности было однозначное. У меня разные родственники сидели в тюрьмах за диссидентскую деятельность, родные многих моих друзей тоже.
Помню такую историю: мы смотрели недавно какой-то немецкий фильм про нее конца 1980-х или начала 1990-х. В нем ее история рассказывалась таким серьезным голосом, что мол, никто не знает, что эта старушка — Лариса Богораз. И там показывается ее квартира и говорится: вот она живет в бедном доме в Москве и сама должна чинить свой холодильник. Звучит все это так, будто иностранцы должны ужаснуться, в каких условиях живет известная диссидентка.
Это довольно смешно, потому что бабушка жила в кирпичном доме на Ленинском проспекте — это очень хороший район и один из лучших типов домов в России. Может быть, для немцев немного странно, что известный человек, про которого снимают фильм, живет в обычном советском доме. Но она, как мне кажется, считала себя обычным человеком, который просто делает то, что считает правильным и честным. Странно, что про людей, которых мы знаем именно с семейной, частной стороны, говорят так, словно они какие-то супергерои или исторические деятели. Мы в семье с юмором относимся к такому восприятию извне.
[Бабушка] родилась в Харькове, для нее он всегда был важным городом. [Сами понимаете] какое у нее могло бы быть отношение к войне.
Мне кажется, есть принципиальная разница между событиями, например, 1968 года и тем, что происходит сейчас. Наверное, в тех обстоятельствах я бы мог оставаться в стране и пытаться быть честным человеком, как делали диссиденты. Сейчас я такой возможности для себя не вижу. Может быть, это связано с масштабом того, что происходит. Лично для меня мирный протест и защита прав человека внутри страны-агрессора сейчас невозможны. Наверное, дело в количестве жертв и масштабе разрушений. Может, это связано с тем, что у меня родственники в Украине и я вижу гораздо больше людей, пострадавших от этой войны. Когда были Чехословакия и Афганистан, мне это было не так заметно.
При этом я считаю, что это личное дело и ощущение каждого человека — оставаться или уезжать. Единого, «правильного» для всех варианта нет. Если человек считает, что он должен оставаться, даже в таких условиях заниматься чем-то полезным и важным, значит, так и надо. И я восхищаюсь людьми, которые героически продолжают делать свое дело, будь то правозащитная деятельность, протесты или, например, преподавание.
Я считаю, что [с моей стороны] не очень правильно причислять себя к некоему сопротивлению. Люди, которые выходят на протесты, взрывают железнодорожное полотно, — это участники сопротивления. До войны мы [с друзьями и близкими] в России выступали против действующей власти: ходили на митинги и суды, были наблюдателями на выборах. Но выводы о том, насколько это было эффективно и правильно, еще предстоит сделать. Как и понять, почему это все [война] произошло и как стало возможным. Я судить об этом не берусь.
Методы ненасильственного, гражданского, духовного сопротивления, которыми пользовались диссиденты — и в некоторой степени мы, российское общество, перед войной, — 24 февраля лично для меня перестали быть приемлемыми. В Советском Союзе диссиденты находились внутри государства, и это государство мучило своих граждан. И советские диссиденты были главными жертвами власти (хотя, конечно, это очень большое упрощение). Когда ты главная жертва, ты сам для себя решаешь, каким образом тебе протестовать и бороться за свои права. Сейчас же российское государство мучает чужих граждан, и главными жертвами являются не современные российские диссиденты, не граждане России — а граждане Украины. Когда тебе грозит в худшем случае тюрьма, а тем временем в соседней стране уничтожают города, есть некоторая моральная обязанность — по крайней мере, я это чувствую — принимать более активные меры [чем ненасильственное сопротивление]. Я таким заниматься боюсь и не умею — и выход из этого вижу для себя только один [уехать из страны].
Абсолютно необязательно иметь диссидентское прошлое, чтобы адекватно оценивать то, что происходит сейчас. [Равно как] и диссидентское прошлое семьи не всегда спасает от пропаганды. Я слышал, что люди, которые тогда если сами не были диссидентами, то были [как минимум] к ним близки, сейчас поддерживают власть. Просто так складываются обстоятельства, или мировоззрение людей меняется с течением времени, это нормально.
Надя Шапиро
Дочь Елены Сморгуновой
Елена Сморгунова (1937–2019) — советский филолог, диссидент, преподаватель библейских языков, выпускающий редактор «Хроники». Работала в Институте русского языка Академии наук СССР. Жена советского диссидента, врача-психиатра, литературоведа Юрия Фрейдина, сопредседателя Мандельштамовского общества.
Дома о «Хронике» никогда не говорили. Мама до самого последнего дня отказывалась [публично] рассказывать про это, давать интервью. Ее лучшей подругой и организатором работы «Хроники» была Татьяна Великанова. Она в свое время запретила маме на эту тему разговаривать, и мама, будучи человеком очень верным и надежным, восприняла это буквально: ни с кем и никогда. Наверное, единственный, кто был посвящен [в мамины дела], — это папа, но мне никогда ничего не говорили. Да, дома иногда лежали выпуски, от меня их специально не прятали, но и не посвящали. Я узнала об этом гораздо позднее, в 1990-е.
К нам домой приходили гости, были застольные разговоры. Хоть меня никогда не выгоняли, воспитание было очень строгое: о чем говорится дома, о том в школе разговаривать нельзя. Но я не думаю, что люди, которые приходили к нам в дом, мечтали о смене власти. Мне казалось, что они просто хотели помочь тем, кого несправедливо репрессировали. Часто [благодаря диссидентам] об этом [случаях с нарушением прав человека в СССР] узнавали американцы и оказывали давление [на советскую власть]: кого-то удавалось вытащить из лагерей, помочь выехать за границу.
Уже в детстве я знала, что такое 58-я статья. Хорошо помню, как Танюшу [Татьяну Великанову] осудили [по обвинению в «антисоветской пропаганде» в 1980 году]. Она взяла вину на себя и уберегла маму от сложностей и рисков. Предполагаю, что гэбэшники маму не очень-то и знали, хотя ее участие в работе «Хроники» было очень существенным. Как-то удалось это все скрыть. Три года Танюша провела в заключении в Мордовии. Помню, как мама ездила к ней туда и скольких душевных и физических сил ей это стоило. Потом, когда Танюшу перевезли [в ссылку] в Казахстан, мы ездили к ней вместе. Хорошо помню эти поездки: пустая степь, где нет вообще ничего. Тогда я хорошо понимала, что мамину лучшую подругу посадили по политической статье и об этом нельзя говорить.
Мама никогда ни о чем не жалела. Она была учительницей, филологом, много преподавала. Снаружи она была очень мягким человеком, но внутри у нее был стальной стержень. Она была человеком кристальной честности, с несгибаемым пониманием того, что хорошо и что плохо. Думаю, для мамы [работа с «Хроникой»] была помощью людям и попыткой принести баланс в тот вакуум, который власть создавала вокруг любой свободы мыслей.
Она была очень погружена в русскую культуру — поэзию, литературу, историю, — она была русофилом. Но не в агрессивном ключе. Для нее было важно, чтобы люди могли свободно развиваться, читать, писать, заниматься искусством, публикациями. Чтобы никого не сажали за сказанное или написанное, чтобы была свобода слова. А вопросы вроде «Каким должен быть [политический] строй?» или «Должна ли быть демократия и в какой форме?» ее мало интересовали.
Meduza has been blocked in Russia. We were ready for this and our work continues, no matter what, but we need your support like never before.
We need it now. Tomorrow could be too late. We are an independent publication, and we work only in the interests of our readers. Many of our readers in Russia can no longer contribute, so we turn to you, our audience around the world.
Когда в 2019 году мама умерла, а в ноябре 2021-го умер папа, я очень переживала, был тяжелый период траура. Но потом [в 2022 году], когда случились февральские события и все последующее, как бы кощунственно это ни звучало, я подумала: как хорошо, что родители до этого не дожили. Даже не могу представить, что бы с ними происходило, если бы они все это видели. Мамой всегда двигало чувство уверенности, что Россия справится, что это временные «затемнения» в истории. Она никогда не хотела уезжать, даже разговоров таких не было. Для нее была только Россия — чтобы она стала такой, какой должна быть.
Я уехала из России много лет назад и живу в Германии. С трудом, но я «отпочковала» себя от России, поэтому 24 февраля восприняла как человек, живущий на Западе. Но все равно первая неделя после начала войны была очень тяжелой, мы были в шоке. А через несколько дней я заставила своих детей собрать рюкзачки [на случай ядерного удара со стороны России]: не хочу, чтобы так случилось, что мы должны через пять минут выйти из дома, а непонятно, что брать. Надо мной все московские друзья смеялись: все-таки пропаганда работает. Живя в стране с ядерным оружием, трудно представить, как живут в странах без него. В какой-то момент я полностью утратила контакт с российским миром. Только в мае приехала в Россию и была потрясена состоянием своих друзей — тем, насколько они подавлены.
Думаю, родители никогда не хотели, чтобы я пошла по их стопам. Кроме того, детство и юность в СССР наложили свой отпечаток и сделали меня исключительно аполитичным человеком. Ощущение «делай или не делай, все равно ничего не меняется» осталось сильным. Я, например, никогда не читала газеты — начала периодически делать это после 24 февраля. Я никогда не ходила на выборы, потому что считала: а что выбирать? Все равно ничего не изменится. Поэтому мыслей и сожалений [о том, что не пошла по стопам родителей] никогда не было.
Будь мама сейчас жива, она бы писала, давала интервью, выступала… Она всегда считала, что страну надо менять изнутри, надо жить в России, и это не обсуждается. Но она бы не занималась активной политической деятельностью, скорее информационной работой в противовес цензуре — и за свободу слова.
Евгения Лавут
Внучка Александра Лавута
Александр Лавут (1929–2013) — советский математик, правозащитник и диссидент. Участвовал в создании «Хроники» с 1968 года, с 1974-го — один из основных авторов бюллетеня. В 1980 году был приговорен к трем годам заключения по статье о «распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». В заключении он вновь был осужден и с 1984 по 1986 год находился в ссылке в поселке Чумикан Хабаровского края.
Не помню, когда я узнала о том, что дедушка составляет «Хронику», но я точно была в курсе все свое детство. Хотя и не очень вникала, что это такое. Дедушка понимал, что его могут арестовать, но это был его моральный выбор, и он об этом очень хорошо сказал в одном из интервью: «Я делал это для себя». Трудно было оставаться в стороне, видя, как люди жертвуют своим благополучием, чтобы говорить правду и сообщать, что на самом деле происходит в СССР.
Конечно, на нас [детей] повлиял круг общения дедушки с бабушкой. Люди, которые приходили в гости, разговоры, которые они вели, — трудно сказать, как именно это повлияло, но это было частью нашей жизни.
Мне было восемь лет, когда дедушку посадили. На вопрос, почему это произошло, бабушка отвечала коротко: «Потому что он говорил правду». Мы не знали и не знаем всего, что происходило с ним в заключении. В какой-то момент ему перестали приносить письма. По его оценкам, насколько я помню, было около ста недошедших писем. Тогда он объявил голодовку, и его кормили насильно. Врач, которая это делала, приехала по каким-то своим делам в Москву из Хабаровска и приходила к нам домой. Она привезла записку от него, может быть, даже ночевала у нас, но бабушка при этом не знала, что это человек, который, если прямо говорить, пытал дедушку.
Когда дедушку отправили в ссылку [в Чумикан], семья немедленно к нему поехала. Сначала бабушка уволилась из Вычислительного центра МГУ, где проработала программистом больше двадцати лет, и стала жить там, а потом дважды туда приезжали и мама, которая была беременна младшим братом, с отчимом и со всеми нами, четырьмя детьми. Дедушка работал кочегаром, мы ходили в местную школу.
Тюрьма не сломила его, он продолжал придерживаться своих убеждений и любил жизнь не меньше, чем до этого. По сути, он никогда не участвовал в политической деятельности: правозащитное движение в советское время не ставило перед собой чисто политических задач. Конечно, кто-то говорил о смене режима, но объединяющая задача диссидентского движения была совсем не в этом. Главный его лозунг [призыв к власти] — соблюдайте свои законы и конституцию. Это была защита человеческих прав и борьба с государственной ложью — но не с государственным строем. Поэтому, когда страна поменялась, дедушка продолжил жить своей частной жизнью, занимался математикой, давал уроки. Он стоял у истоков общества «Мемориал» и до конца жизни участвовал в его работе.
Безусловно, среди диссидентов были люди с разными точками зрения — националисты, религиозники… Но когда речь идет не о борьбе за власть, а о том, чтобы бороться с нарушением прав человека, у всех одна и та же цель: чтобы за убеждения не сажали в тюрьму, чтобы тот, кто хочет выехать за рубеж, мог это сделать. Разногласия начались потом, когда не стало СССР и зашла речь о том, как все эти разные группы с их убеждениями будут представлены в органах власти.
23 февраля я была в кафе с друзьями и мужем — мы обсуждали, введут ли официально войска в [самопровозглашенные] ДНР и ЛНР. То есть было понятно, что введут, но под каким предлогом? Это был максимум, что мы могли представить. После этого мы отправились домой, продолжили обсуждать ситуацию, а через несколько часов услышали выступление Путина [в котором он объявил о вторжении в Украину]. Это, конечно, было шоком. Мы ждали чего-то плохого, но представить, что в ту же ночь начнут бомбить Киев, мы не могли.
Многие забыли хорошее слово — «инакомыслящие». Диссидентом я себя не считаю, но отношу себя к «инакомыслящим». Есть ли параллели между диссидентским движением в СССР и сегодняшним днем? Их трудно провести, но если говорить о самых близких советскому диссидентству вещах [в современной России], это прежде всего горизонтальное гражданское сопротивление, которое сейчас ярче всего проявляется в феминистском сопротивлении. Горизонтальность — это взаимопомощь и отсутствие лидеров, и люди борются прежде всего не за политические цели, а за право отстаивать свои убеждения, помогают тем, кто пострадал от режима, защищают их и распространяют информацию о них. И, как и в СССР, информация распространяется в условиях, когда легальные и не подверженные цензуре СМИ отсутствуют, а за ее передачу можно сесть.
О внутреннем состоянии общества дедушка, наверное, ничего бы сейчас не говорил, это вообще было не в его стиле. Но думаю, сейчас он был бы в очень большой печали — как когда его перевернула чеченская война. Я часто думаю, как ему тяжело было бы видеть после 2014 года, что происходит с крымскими татарами.
Единственный вопрос, на который я не знаю ответа: что бы он посчитал правильным — уезжать или оставаться? Он никогда не хотел уезжать, даже когда это стало возможно после возвращения из ссылки [в 1986 году]. Он хотел жить только в России, хотя много куда ездил, в том числе в США [в 1988 году] — вместе с Андреем Сахаровым и Сергеем Ковалевым, в составе неофициальной правозащитной делегации. В частности, они посещали американские тюрьмы, чтобы понять, как они устроены и как можно было бы реформировать систему российских тюрем. Ему было важно, что здесь [в России] похоронены его родители и сын [дядя Евгении Лавут] — здесь все, что имеет для него смысл.
Записали Даниил Александров и другие авторы «Медузы»