«Россияне наступают несколько раз в день. Идут под пули, падают. За ними новые — просто по этим трупам дальше» Что происходит в Бахмуте — одной из самых страшных точек фронта прямо сейчас
Украинская журналистка Виктория Хамаза с начала войны стала волонтеркой. Она собирает пожертвования, закупает все необходимое для военнослужащих ВСУ и отвозит в самые горячие точки на фронте. Виктория постоянно ездит в Бахмут. Издание «Зеркало» записало монолог Хамазы о происходящем в городе, за который последние месяцы идут ожесточенные бои. С разрешения коллег «Медуза» публикует его целиком.
«Бахмут был невероятно красивым городом. Был такой живой-живой!»
В Бахмут мы начали ездить с конца апреля 2022 года. Это для нас был такой перевалочный пункт: тогда там еще не началось обострение и работал госпиталь, была такая точка концентрации, привозили раненых с линии фронта, с того же Лисичанска. Тогда еще в Бахмут мы эвакуировали людей [из других прифронтовых городов], а оттуда уже забирали раненых и ехали дальше. Когда пошли жесткие бои и враг начал подступать, мы стали интенсивнее ездить в этом направлении.
До боев Бахмут был очень красивым городом. Невероятно красивым. Я живу в Черкассах, это центр Украины, и вроде бы у нас очень ухоженный город. Но когда я первый раз приехала в Бахмут, помню, было очень много цветов, красивая архитектура, так уютно. Он был живой-живой! Вокруг — аллеи, люди. Помню, уже когда ситуация обострилась и туда тоже прилетало, во время воздушной тревоги на главной их аллее, где самолет, коммунальщики обрабатывали розы. До последнего люди держались, поддерживали этот уют.
Последние месяцы Бахмут — наверное, основная точка наших поездок. Сейчас мы завозим бойцам все: медицину и продукты, амуницию, тепловизоры, бронежилеты, каски, обувь и форму — где какой горячий запрос, за то и беремся. Хотя начинали просто с еды и каких-то посылок от родных, потом привозили что-то только по потребностям парней. Со временем стали выходить на связь с командирами и брать заказы побольше. Люди нам доверяют — видят, что мы все передаем из рук в руки. Аудитория увеличилась, и мы стали делать сборы, брать большие заказы. Теперь покупаем беспилотники, реанимобили, передали несколько джипов-пикапов, а такие основательные запросы с фронта идут каждую неделю.
«Папа, мама, сын и дочь умирали под завалами. Их не достали до сих пор»
Сейчас Бахмут не утихает ни днем, ни ночью. Если ехать в темное время суток, над городом — зарево. Знаете, как восход солнца, только без солнца. Это какой-то Мордор. Город говорит стрельбой. Постоянно: выход — прилет, выход — прилет. И ты слышишь, как что-то рушится, рушится, рушится.
Он простреливается со всех сторон. Его уничтожают, просто уничтожают. «Грады», артиллерия, «кассеты», минометы работают, СПГ, АГС. По окраинам танки стреляют, там, где электростанция, просто бомбы скидывали, авиация мощно работала. Максимально все разнесли.
У меня там был дядя — их бомбили постоянно. Он говорил: «Ты бежишь, а за тобой все разносится». Из их большого подразделения выжила, может, горсточка. И так в Бахмуте 24/7. Там не бывает тихо, чтобы город мог выдохнуть хотя бы на час.
Когда ты в Бахмуте, ты под обстрелами все время. Передвигаться — небезопасно. В город заходят вражеские снайперы. Однажды они зажали нескольких наших бойцов в каком-то подвале, а остальные прибежали к нам в укрытие переждать, чтобы снять снайпера и ребята могли выйти. Еще помню, как-то ночью шли уличные бои — заходили диверсионные группы, наши парни их обезвреживали. Я не могла уснуть: слышишь какие-то перестрелки, потом кто-то кричит или стонет, потом прилет, какое-то здание рушится… Знаете, такой контраст: ты пытаешься спать, а где-то близко кто-то борется за свою жизнь. Или теряет ее.
Сейчас в городе нет уже, может, ни единого уцелевшего здания. Каждый раз приезжаем, и что-то меняется. Например, здание, где мы в подвале ночевали, каждый раз все меньше и меньше: то кусочка стены нет, то какого-то этажа. Как-то прилетело, когда мы были там в укрытии. Был настолько сильный взрыв, что завалило два этажа, сверху образовалась огромная дыра. В подвале у нас тоже что-то немного осыпалось.
Когда прилетает, это так быстро происходит, что не успеваешь испугаться. Такой глухой звук, а потом просто много пыли, и ты пытаешься услышать где кто. Сразу перекличка: все живы, все нормально? Нас немного подмяло, но некритично абсолютно — мы все уцелели. А вот ребята наши выходили тогда во двор, и одному осколками оторвало кусок голени, другому выбило глаз.
Что вообще произошло, мы в тот день осознали, уже когда выехали из города. Тогда появилось такое тревожное ощущение, что еще чуть-чуть, еще один этаж — и нас бы могло не быть. Но самое страшное не то, что тебя может убить. Страшнее, если засыплет, и тебя никто не достанет оттуда. Так в одном доме засыпало целую семью, а спасателей туда просто не пускали: их жестко обстреливали, да и осталось их в Бахмуте мало, нужна была специальная техника. И папа, мама, сын и дочь лежали там под завалами и умирали. Их не достали до сих пор.
«В полуметровой землянке, можно сказать — могиле, снайпера продержали три недели. Молодой парень просто сошел с ума»
Военные в самом Бахмуте живут в основном в подвалах (если они не завалены, конечно). Подвалы бывают разные. В более-менее обжитых или с относительным ремонтом еще нормально. Парни там ставили ночью буржуйки, потому что очень холодно, но с ними тяжело спать: дым расходится по всему подвалу, режет глаза, к утру ты дышишь только им. От этого все страшно кашляют. Но в некоторых подвалах вообще стояла вода. Бойцы кидали на пол ковры из людских квартир, стелили на них карематы, спальники и спали в таких условиях. Вокруг влажность, грибок, ничего не успевает просохнуть — многие заработали себе воспаление легких или туберкулез.
А в окопах, особенно на линии соприкосновения, вообще страшная ситуация. Когда были дожди, ребята стояли по колено, по пояс в воде — некоторые окопы настолько затопило. В морозы там, где совсем горячие позиции, они даже не могут маленькие буржуечки зажечь, чтобы погреться или чай заварить, разогреть еду, потому что идет дым — и их сразу кроют, кроют и кроют.
Поэтому там работают с обмороженными пальцами, руками, ногами. Буквально на днях к нам в Черкассы привезли парня из-под Соледара, там была такая же страшная ситуация. Их позицию накрыли, одежда на них обгорела, обуви не было вообще, и они шли два или три километра босиком, пока не добрались до какой-то хаты и не нашли там какие-то шлепки резиновые. Ноги у них были полностью черные, но на них, на адреналине, они еще как-то дошли до своих позиций, а там их уже направили в медбат и передали дальше. Но их ноги были настолько отморожены, что спасать уже было нечего.
Такие ребята в Бахмуте делают нереальные вещи. Они держатся только на мощных морально-волевых качествах. Там реально остались люди со стержнем, которые держатся сугубо на воле к победе, воле удержать каждый сантиметр своей земли. Есть бойцы, отрезанные от позиций своих. Они неделями могут где-то там в окопах сидеть. Кто-то потерял каску и стоит без нее, потому что подвезти новую не могут. Сухпайки поели, батончики — тоже, у кого-то нет даже воды — парни едят и пьют талый снег. Это, по сути, грязная вода, фильтров хватает не на всех, но людям же хочется пить! Хотя бы так спасаются, держатся неделями. Из-за этого в Бахмуте у бойцов очень много кишечных воспалений, расстройств. Но ребята до последнего, пока не поступит приказ, позиции не оставляют.
Месяц назад мы приехали в батальон шейха Мансура, и они рассказывали, как освободили нашего снайпера. Он прикрывал своих бойцов, чтобы те смогли отойти, и его враг зажал. Он остался один в полуметровой землянке. Только поднимает голову — по нему сразу стреляют. Так его продержали в этой, можно сказать, могиле три недели, пока этот батальон не прошел и не помог ему. Он ходил под себя, лежал все это время в своих испражнениях. Из еды у него были какие-то батончики, сухпаек — то, что накидал себе в подсумок, когда шел на позицию. Пил то, что оставалось из воды, а потом собирал капли, когда шли дожди. Так выживал. Молодой парень, толковый снайпер. За три недели он просто сошел с ума. Его не «затрехсотили», у него нет сильных физических ранений, но этим стрессом человек психологически сломан. Поехал на реабилитацию.
И в таких условиях парни воюют! При этом на горячих направлениях ситуация с вооружением тяжелая. Иногда оружие есть, а достаточного количества патронов, ракет к нему нет. Поэтому приходится еще и экономить на снарядах. Бойцы рассказывали, что, бывало, за день их кроют почти каждые десять минут. А у них — всего восемь выстрелов из чего-то крупнокалиберного в ответ.
«Иногда парней расстреливают, и от них даже собрать нечего. Бывает — просто валяется голова в каске»
Сейчас Бахмут пахнет борьбой. Заезжаешь в сильно разрушенные районы — и там просто трупный запах. Такой страшный, его ни с чем не перепутаешь. На окраинах есть места, где раньше были свалки. Там еще после летних боев осталось много убитых. Знаете, кучи «двухсотых», трупами все просто укрыто! Обычно говорили, что это вражеские тела, но когда на окраинах проходили уже и более жесткие бои, там просто все перемешалось, поэтому могут лежать и наши. Самый страшный запах там, где завалы, потому что там еще и мусор. Вообще, в Бахмуте на обочинах — кучи мусора, выбрасывать его некуда, и когда все перемешивается с разлагающимися человеческими телами, стоит страшная вонь.
Сейчас зима, все замерзло, а вот только начнет таять — будет экологическая катастрофа. Уже сейчас, как теплеет, тела разлагаются, все эти останки идут в землю. Поэтому на окраинах у людей в частном секторе в колодцах вода уже непригодна для питья.
Но трупы валяются и среди полей, и на позициях. Как рассказывают парни, когда идет бой — это очень страшная картина: «Мы одних положили — следующие идут». Россияне наступают несколько раз в день, одни за другими. Наши в них стреляют — те идут под пули, падают. За ними идут новые российские военные — просто по этим трупам дальше! Снова под пули! Там такие получаются, знаете, труповые полосы.
Русские вообще не забирают своих раненых и «двухсотых». Даже если они уже отбили позицию, все равно не вывозят их. Или скидывают в кучу или оставляют просто так. А тела там бывают и разорванные. Если работала техника крупного калибра — лежат останки без внутренностей, ноги, руки, головы оторванные. Бывает — просто валяется голова в каске.
Но и среди наших военных тоже есть пропавшие без вести, потому что в бою иногда парней расстреливают, и от них абсолютно ничего не остается, даже собрать нечего — все просто разлетается. Еще есть места — и не наши, и не русских, но простреливаются, никто туда не заходит. Позиция настолько тяжелая, что тело очень сложно забрать. Например, в Забахмутке уже не заберешь — там русские продвинулись, подошли впритык.
Но наши бойцы и вывоз «двухсотых» — это что-то невероятное! Они приматывают парней к капоту, привязывают к себе и так выносят, по одному перетаскивают. Что угодно придумывают, чтобы забрать своих с поля боя. Иногда погибают сами. У меня брат воюет, у них очень классный медик в бригаде — он всегда возвращался за погибшими. А это большая редкость для медиков, потому что спасают всегда в первую очередь раненых. У него шестеро детей, он такой очень самоотверженный, мотивированный. И буквально недавно он вывез «трехсотых», вернулся за телами, пошел за последним — и его снял снайпер. Так ювелирно, в голову. Прямо под каску.
Или вот пару месяцев назад наши договорились с врагом забрать тела, Россия дала зеленый коридор, все согласовали на уровне руководства. Десять наших бойцов пошли забирать своих, а россияне их просто расстреляли около тех трупов.
Отдельные истории наших погибших военных западают в душу. Помню, мы приехали в одну бригаду, а там все ребята — как на подбор: молодые, лет до 30, статные. Был апрель. Мы стояли с командиром и еще одним мальчиком, его помощником. И этот мальчик — у него были такие большие голубые глаза — все расспрашивал: «Что там в Черкассах, что там на гражданке — деревья расцвели, девушки юбки надели?» Мы что-то рассказывали — они смеялись, шутили. Им так этой гражданской жизни не хватало…
И с другой стороны от них так шла жизнь! Через какое-то время мы ездили по позициям и везли им что-то для полетов, что они заказывали. Мы еще не доехали до их точки — нам звонят: уже нет ни командира, ни этого парня. Мы не успели совсем немного.
Очень часто парни привозят раненых к медикам — кто-то уже умирает. С бойца снимают форму, а за броником — детское письмо в файлике. Так бывает очень часто. При том, что у многих еще нет своих детей. У таких это просто письмо какого-нибудь школьника. Была история, когда военный погиб, а у него такое письмо за броником лежало еще с 2014-го — все это время он его около сердца носил.
Все это очень больно, потому что знаешь, что где-то там семья, у которой рушится мир. Когда видишь форму, залатанную вручную, понимаешь, что шила мама, или жена, или сестра. Это с такой нежностью делалось, а человека уже нет. И близкие могут еще даже и не знать об этом.
Еще одна проблема — с лета диверсионные группы стали переодеваться в форму ВСУ. Бывало, просто тормозили на краю дороги, делали вид, что кто-то ранен, и убивали наших военных, забирали машины. Недавно в Курдюмовке была история: враг переоделся в нашу форму, где-то они взяли пароли — и их пропустили на блокпосту, подумали, что свои. А они заехали на одну из позиций ночью и расстреляли всех, кто там был. Ну и это же тоже затрудняет идентификацию погибших — где враг, а где наш. Иногда ребята забирают «двухсотых», там жетон и форма нашего военного, а тело — россиянина.
«Не успеваешь одного осмотреть — еще троих привезли. Иногда за день 70 раненых, а бывает — вообще полтысячи»
У врага из-за постоянных атак, в целом, потерь может быть раза в три больше — они прут количеством. Но и у нас, как только русские наступают, увеличиваются потери. Ситуация меняется каждый день. Буквально в начале февраля враг начал активно продвигаться, и, конечно, погибших стало намного больше.
Наши медики в Бахмуте интенсивность боев описывали по поступлению раненых: иногда за день 70 человек, и даже тогда врачи зашивались, потому что не успеваешь осмотреть одного — еще троих привезли. Такой конвейер. А бывает, за день — вообще полтысячи. На ту же группу врачей. Всех нужно оформить, всем нужно оказать помощь. Когда они совсем перегружены, говорят нам, что делать, а мы помогаем, хотя медобразования у нас нет — только курс по тактической медицине. Уколы делать, капельницы ставить, швы накладывать на голову — все это я уже делала.
Врачи там — вообще супергерои, делают невероятные вещи! Им привозили тяжелых бойцов, без конечностей, а они их собирали, стабилизировали и передавали дальше на эвакуацию. Когда в городе еще был госпиталь, но света, генераторов уже не было, — оперировали бойца просто в налобных фонариках! Как говорят они сами, бывает, за сутки выкуривают одну сигарету. Поесть, попить, сходить в туалет времени совсем нет — просто меняют перчатки, стерилизуют руки и не отходят от стола. Могут стоять и по 20 часов в операционной.
Сейчас госпиталя в Бахмуте нет — есть стабилизационные пункты, на каждом по несколько врачей. Их разделяют, чтобы, если вдруг в какой-то из пунктов враг попадет, не потерять сразу всю бригаду медиков. Еще работают медбатальоны, но они тоже больше не дислоцируются в городе. Там, где они находятся, — постоянный запах металла, спирта, резины и перчаток.
При том, что у них медикаментов не хватает, даже того же наркоза, обезболивающих. Проблема с поставками, потому что некоторые сильнодействующие препараты отпускают только медикам, а времени ждать новые поставки у них нет. Врачи просят привезти что-то такое, а я как волонтер купить это не могу. Эта процедура на 12-й месяц войны до сих пор, к сожалению, не продумана, хотя мы обращались в кучу инстанций, чтобы ускорить процесс. И получается, что на горячих позициях часто нечем обезболить раненого.
Буквально неделю назад наш друг в Бахмуте получил ранение, его тело посекло осколками, а они же горячие! Пока его довезли до медиков, эти осколки просто прикипели к нему. Все видимые из мышц вырезали, с мясом вырывали просто по-живому — обезболивающего не было. Даже если оно есть — в таких маленьких дозах, что врачи берегут его для парней, у кого совсем беда и оторвало конечности.
Думают ли ребята, что могут стать следующими в этом конвейере смертей? Да, они говорят об этом. Говорят по-разному. Бывает, те, кто долго без ротации, ты смотришь ему в глаз, а они выцвевшие, как у рыбы, взгляд сквозь тебя. Сколько эти люди натерпелись и скольких потеряли за это время, что уже просто как роботы, не включаются ни на что?
Летом было страшно, когда в госпиталь привезли нескольких бойцов с позиции, посадили их аккуратненько под стеночку, потому что все заполнено. Врачи были заняты более тяжелыми, а мы пока оказывали помощь им. Там мужички — лет по 50, одному, может, около 30. У всех лицо — в крови, во рту — земля. Вычищаешь этот рот от земли, начинаешь давать водичку этому бойцу, а он начинает плакать, как ребенок. Знаете, настолько искренне, по-детски, просто навзрыд: «А там же хлопцы еще остались!» И ты понимаешь, что их вывезли, а кто-то из побратимов уже все. И они это понимают.
Один сидел на ступеньках (самый старший, может, лет под 60), и у него в какой-то момент началась паническая атака. Он стал хвататься за сердце и повторять, что у него сердечный приступ. Начал плакать. Ему повторяли, что с сердцем все в порядке, что ему просто страшно, что они уже вышли из этого ада. Но эти военные в такие моменты настолько беспомощные, настолько поражены тем, что там видели, что нет таких слов, которыми можно было бы их успокоить. И на это невозможно смотреть. Очень страшная картина.
«Есть и такие, кто реально верит, что все это закончится, что Бахмут отобьют. Ну и, конечно, кто-то ждет „русский мир“»
У местных ужасная ситуация. Как я уже говорила, многие тоже погибают от осколочных ранений: то там прилет, то тут люди шли — их «накрыло». Буквально несколько дней назад в доме осколками убило дедушку, лет 77, и мальчика лет 12. Мгновенная смерть.
Из гражданских в городе остаются, по последним подсчетам, около двух тысяч человек. Многие боятся выходить и все время прячутся в подвалах. Пока мы с вами говорим, там вместе со взрослыми сидят около 200 детей. Вот на прошлой неделе вывезли девочку — она жила с бабушкой и дедушкой, а маму забрали еще до обострения боев, на последних месяцах беременности. Ребенок выехал, а бабушка и дедушка все равно отказались.
Почему люди все еще остаются в разрушенном Бахмуте? Не всем есть куда ехать. Старенькие говорят: «А кто нас там ждет? У меня нет ни денег, ничего — куда мне ехать? Вывезете меня в те же Черкассы, а дальше что? Мне 70, я прожил тут с детства, тут вся моя жизнь». Некоторые просто боятся.
Есть и такие, кто реально верит, что все это закончится, что Бахмут отобьют — «надо просто перетерпеть». Ну и, конечно, кто-то ждет «русский мир», говорит: «Зачем вы сюда пришли? Это все из-за вас. Это вы стреляете!» Да, они есть до сих пор. Были и коллаборанты — и вашим, и нашим. Но сейчас таких в городе уже меньше, чем было в начале войны. Все-таки уже четко видно, кто с какими намерениями туда пришел.
Связи в Бахмуте с конца лета нет, хотя иногда в некоторых точках пробивается какой-то сигнал «старлинка». Света, воды тоже нет. Сейчас даже скважины, где брали воду гражданские, — разбиты прилетами. Люди иногда собирают дождевую, снег. Фильтровать ее тоже нечем, поэтому отстаивают и пьют так. Иногда питьевую воду местным привозят волонтеры, социальные службы или военные. Бывало, летом едем, остановились переждать, пока где-то рядом прилет, подходит человек: «Ребята, у вас нет просто воды попить?» Смотришь — он весь как будто засушенный в этой жаре.
«Когда совсем был голод, животные бились за кровь раненых с носилок и срезанной с тел формы»
Ну и еще в Бахмуте страшная картина с оставшимися или брошенными животными. Сейчас их уже меньше: очень много умерло от голода или убиты осколками, часть вывезли волонтеры. Но все равно там остаются коты, собаки, козы, коровы. Когда приезжаешь, просто останавливаешь машину — и они к тебе сбегаются. Сыпешь им корм, а у одного — лапа оторвана, у второго — уха нет.
Первый раз с этим я столкнулась, еще когда освободили Ирпень. Подошла покормить собаку. Громадная овчарка, истощенная настолько, что ребра торчат. Видно, что она очень хочет есть — так жадно хватает этот корм! А потом выплевывает. Набирает в пасть — и выплевывает. Думаю, странно. А потом она положила морду мне на колено, а когда подняла — осталась такая желто-зеленая слизь. Смотрю — а у нее под челюстью дырка, и все, что она ест, не доходит до пищевода, выпадает. Она медленно умирала от голода.
В самом Бахмуте, когда мы ехали в прошлый раз, по обочинам было ну очень много убитых, замерзших животных — щенки и котята, взрослые собаки и коты. На краю дороги лежали и умирали коровы, собаки их ели.
А у выживших очень много контузий. И в основном все они стараются прибиться к людям, особенно на позиции к бойцам — уже адаптировались и понимают даже жесты. Многие живут возле госпиталя. Когда совсем был голод, они бились за кровь раненых с носилок и срезанной с тел формы. Они просто бились, чтобы слизать эту кровь, потому что еды нет.
На весь этот ужас, смерти, разрушения тяжело смотреть. Хотя, если честно, там максимально эмоции выключаются. Уже после, когда возвращаемся, бывает, так пробирает, что часами просто едем молча. Дома ловишь флешбеки от какой-нибудь мелочи, и начинает крыть воспоминаниями.
Сколько раз и нашим жизням что-то угрожало? Ой, это практически постоянно! Поначалу было страшно, а потом это ощущение атрофировалось, ты уже не реагируешь на взрывы. Только понимаешь, выход это или прилет, далеко или близко. Недавно нам надо было отвезти помощь на позицию. Дорога простреливалась, и мы даже каски и броники надеть не подумали, потому что если прилетит — все разорвет, раскидает, останется просто каркас от машины. Ты в таком стрессе — быстрее все выгрузить, проскользнуть под прилетами. Но знаете, сейчас мы уже привыкли. Просто знаем, что нам надо туда доехать, и надо быстро. Поэтому по газам — и погнали. Иногда, когда уезжаем из Бахмута, эвакуируем раненых. Обычно — с осколочными или пулевыми ранениями, иногда с переломами, обгорелых. В дороге бойцы обычно молчат, но все они хотят жить. Все страшно хотят жить.
И несмотря на все прорывы врага крайние несколько дней и потери, я все равно уверена, что Бахмут отстоят. Это сугубо мое субъективное мнение. Жаль только, что такой страшной ценой. А учитывая, сколько жизней и сил уже положили — сейчас мы просто не можем отдать город.
