Террор мирного населения в Украине стал настоящим шоком. Почему российская армия совершает все эти зверства? Эти люди были жестокими всегда или такими их сделала война? Даем сложный ответ на сложный вопрос
В конце марта российская армия ушла из Киевской области — и оставила после себя свидетельства страшных зверств: массовых убийств и пыток мирных жителей. Как возможно то, что мир увидел на фотографиях из Бучи, Ирпеня, Богдановки и Бородянки? Откуда в российских солдатах такая жестокость — ее вызвала война или она стала логичным продолжением той легитимизации насилия, которая на протяжении многих поколений существует в России? Ответы на эти непростые вопросы в своем письме для рассылки Kit дает историк холокоста Ксения Кример, которая много лет изучает влияние войн и тоталитарных режимов на самосознание человека. «Медуза» считает, что этот текст важно прочесть не только подписчикам Kit, но и всем нашим читателям. Мы публикуем его целиком.
Раньше рассылка Kit была доступна только тем, кто поддерживает «Медузу» донатами, но в условиях фактического введения цензуры в России редакция проекта решила открыть Kit для всех. Подпишитесь на него здесь.
Здравствуйте, меня зовут Ксения Кример, я историк холокоста и переводчик с английского языка. А еще я много лет исследую, как войны и тоталитарные режимы влияют на человека: его самосознание и поведение.
С начала вторжения России в Украину прошло целых 100 дней. Как бы ни было жутко это осознавать, многие уже успели привыкнуть к войне — она стала фоном нашей жизни. Мы привыкли к тому, что ленты новостей заполнены сообщениями о боевых действиях. К тому, как изменилась жизнь, к санкциям и неопределенности.
Но невозможно привыкнуть к свидетельствам зверств российской армии: к массовым убийствам, изнасилованиям и пыткам мирных жителей. О масштабах этих зверств можно судить по тому, что происходило в Буче, Ирпене, Богдановке и Бородянке. Это, конечно, далеко не все — полную картину мы увидим лишь тогда, когда закончится война.
Террор мирного населения в Украине стал настоящим шоком. Как вообще такое возможно? Ведь люди, которые сейчас убивают и насилуют, все это время находились среди нас. Они какие-то совсем другие, не такие, как мы? И если да, то неужели они были такими всегда? Или жестокими их сделала война?
В тексте, который вы сейчас прочитаете, я попробую объяснить, почему российские военные совершают все эти зверства. Объяснение есть, хотя его нельзя назвать ни коротким, ни простым. Тот уровень насилия, который мы наблюдаем 100 долгих дней, — не аномалия и не порождение этой конкретной войны. Это насилие закономерно.
Meduza has been blocked in Russia. We were ready for this and our work continues, no matter what, but we need your support like never before.
We need it now. Tomorrow could be too late. We are an independent publication, and we work only in the interests of our readers. Many of our readers in Russia can no longer contribute, so we turn to you, our audience around the world.
В апреле 1967 года ученики 10-го класса американской средней школы Эллвуда Кабберле в Пало-Альто приступили к изучению Второй мировой войны. Учитель Рон Джонс предложил подросткам провести эксперимент, который позже станет известен под названием «Третья волна».
План учителя состоял в том, чтобы прожить неделю в условиях жесткой диктатуры, похожей на диктатуру нацистской Германии, — и попытаться понять, что в то время двигало людьми.
Джонс прочитал ученикам лекцию о дисциплине — «одной из характерных сторон жизни нацистской Германии». Чтобы почувствовать «силу дисциплины» на себе, подросткам нужно было выполнять упражнения (например, за 15 секунд переходить в положение «смирно»). Кроме того, ученики должны были начинать любой свой ответ с фразы «Мистер Джонс», говорить быстро и четко. Беспрекословное выполнение требований поощрялось, медлительность и вялость подвергались осуждению.
Джонс ввел специальное приветствие, понятное только «подопытному» классу: при встрече все ученики должны были прижать согнутую правую руку к правому плечу. Так эксперимент быстро стал для его участников чем-то вроде тайного ордена, и к концу третьего дня в него вошли уже больше 200 детей.
Затем учитель попросил трех подростков самим следить за дисциплиной, докладывая ему о нарушениях, — в тот же день почти 20 учеников по своей инициативе пришли к Джонсу с доносами. А на четвертый день он заявил, что «Третья волна» — не просто эксперимент; якобы в других регионах страны уже созданы сотни отделений движения, которое «сможет изменить судьбу народа». На этом же собрании Джонс назначил нескольких конвоиров: они вывели из зала, в котором собралось почти 80 детей, всех, кто сомневался в значимости «Третьей волны».
В итоге грань между игрой и реальной диктатурой в отдельно взятой школе попросту стерлась. Джонс отмечал, что начал «инстинктивно действовать как диктатор». На пятый день он прекратил эксперимент, объяснив детям, как легко они поддаются на манипуляции. И показал, что их поведение не слишком отличалось от поведения рядовых граждан нацистской Германии.
Впоследствии эксперимент много критиковали: он не был проведен по научным стандартам, а значит, не имеет исследовательской и исторической ценности. К тому же Джонсу предъявляли претензии с точки зрения педагогики и этики: разве можно ставить такие эксперименты на детях, да и вообще на людях?
И все же «Третья волна» может помочь приблизиться к пониманию сути диктатур, поэтому эксперимент стал почти культовым. Позже о нем написали несколько книг (в том числе сам Джонс) и сняли несколько фильмов.
Есть и другие эксперименты, авторы которых пытались объяснить поведение «обыкновенных немцев» — а еще узнать, как далеко способен зайти человек, если некий авторитет требует от него сделать что-то выходящее за рамки морали. Здесь стоит вспомнить эксперимент о подчинении Стенли Милгрэма, где участники били людей током просто потому, что им сказали это делать. Или знаменитый Стэнфордский тюремный эксперимент, в котором люди, назначенные на роль «тюремщиков», изводили тех, кто играл роль «заключенных».
Данные, полученные в результате этих опытов, доказывают расхожий тезис о «банальности зла». Согласно ему, в условиях диктатуры люди готовы бездумно следовать инструкциям и совершать зверства, потому что их представления об этике подавляются чужой волей, растворяются в коллективном действии. Из этого следует, что коллективный террор — следствие человеческого стремления к конформизму и подчинению. То есть желание быть хорошим и «нормальным» в рамках заданных правил куда сильнее, чем желание быть милосердным и человечным.
Это страшный, но вместе с тем и немного успокаивающий вывод. Он легко наводит на мысль о том, что сам по себе человек, совершающий зверства, как будто не несет ответственности за свои действия.
Можно ли примерить этот вывод на происходящее сейчас в Украине — и на том успокоиться? Вряд ли. Мы не знаем, существовали ли военные приказы, подтолкнувшие российских солдат мародерствовать, пытать и насиловать. Скорее, речь все же идет о негласном поощрении такого поведения, о безнаказанности — но не о приказе. Поэтому теории социальных психологов и философов, кажется, неспособны объяснить нам зверства, о которых мы узнали за прошедшие 100 дней.
Чем же тогда можно все это объяснить?
Мы буквально учимся насилию — и вот как это происходит
Насилием пронизаны все сферы «мирной» российской жизни. С ним сталкиваются женщины в родильных отделениях и семьях, дети в детских домах, спортивных секциях и школах. От него страдают пациенты ПНИ и домов престарелых. Оно неминуемо встречает человека, оказавшегося в полицейском участке или колонии.
Как правило, это насилие остается безнаказанным — а домашнее насилие и вовсе декриминализировали несколько лет назад. Более того, система нередко карает даже за попытки самозащиты: по статистике, четыре из пяти женщин (79%), осужденных в 2016–2018 годах за умышленное убийство, защищались таким образом от домашнего насилия со стороны своих партнеров.
Люди, окруженные насилием, неминуемо начинают воспринимать его как социальную норму. Это описывает, в частности, теория социального научения — ее выдвинул канадско-американский психолог Альберт Бандура. Он провел еще один известный эксперимент — с куклой Бобо.
В ходе эксперимента двум группам детей давали поиграть с куклой по имени Бобо — но лишь после того, как они узнают, что с этой куклой делают взрослые. Дети из первой группы наблюдали, как взрослые играют с куклой, — и повторяли за ними. Другие видели, что взрослые куклу бьют, — и терзали игрушку сами.
Иными словами, человек перенимает методы насилия, буквально учится использовать его. Как именно происходит это «обучение», хорошо демонстрирует модель американского криминолога Лонни Этенса, автора теории «социализации в насилие» (violent socialization, или violenization). Состоит эта социализация из четырех этапов — каждый из них подготавливает к совершению насилия любого, даже психически здорового человека.
«Брутализация», или ожесточение.
На этом этапе человек усваивает, что насилие — способ коммуникации и решения проблем. Для этого нужно пройти через три стадии.
→ Насильственное подавление случается тогда, когда человек — чаще всего ребенок — переживает опыт насилия со стороны значимого взрослого или коллектива ровесников (например, в ситуации школьной травли).
→ Личный ужас переживает тот, кто становится свидетелем насилия по отношению к кому-то очень близкому. Например, когда ребенок видит, что отец бьет мать. Такой опыт еще более травматичен, чем опыт насильственного подавления, потому что к страху и унижению здесь примешивается стыд от невозможности вмешаться.
→ Обучение жестокости происходит через фразы «Просто дай сдачи!», «Решай свои проблемы самостоятельно, не будь тряпкой». Ребенок верит, что дающий подобные советы авторитетный взрослый и сам способен на жестокость.
«Агрессивная воинственность». Человек начинает спрашивать себя: «Что сделать, чтобы со мной и моими близкими никто больше не смог сделать ничего плохого?» Он возвращается к урокам, полученным на предыдущем этапе: нужно самому вести себя максимально агрессивно. И начинает вести себя именно так.
«Жестокое поведение». Круг потенциальных жертв агрессии расширяется. От угроз человек переходит к кулакам, от кулаков — к ножу или даже чему-то посерьезнее.
«Вирулентность». Насилие становится для человека полноценным языком общения с миром. Оно используется рефлекторно, внешний раздражитель для него не нужен. Насилие больше не средство защиты, а способ превентивного устрашения. Так, терроризируя других, он компенсирует собственное унижение и бессилие, которое пережил в прошлом.
Модель Этенса довольно универсальна. Ее можно применять как при анализе поведения людей в обычной мирной жизни, так и разбирая военные преступления в период боевых действий.
Насилие в российской армии — до сих пор системная проблема. Ее не решают, а скрывают
Легко провести параллели между этапами «социализации в насилие» и стадиями военной подготовки. Задача такой подготовки — зафиксировать будущих солдат на втором этапе («Жестокое поведение»), когда механизмы саморегуляции и самосохранения еще работают.
Бойцы не должны превратиться в агрессоров, готовых на неоправданную слепую жестокость. Чтобы этого не случилось, в армиях стран НАТО, например, предусмотрены «предохранители». В первую очередь таким «предохранителем» выступает военное право — оно определяет правила ведения боевых действий, очерчивая границы допустимого насилия.
Впрочем, наличие правил само по себе не гарантирует их исполнения. Поэтому в западных армиях дисциплину внедряют на уровне групповой нормы. Курсы по военной этике — один из обязательных этапов военной подготовки в армиях не только стран НАТО, но и, скажем, Израиля.
Также очень важна роль офицеров и высшего командного состава: они должны ограничивать жестокость как в ситуации боя, так и в казарме. А жестокость в казарме — это не только дедовщина, но и муштра, поэтому в американской армии используются «некарательные методы» работы с военными. Речь о поэтапной системе психологического и профессионального консультирования, выговоров и наставлений для тех военнослужащих, которые нарушают дисциплину. То есть прежде чем наказать человека, с ним пробуют договориться.
Что же в российской армии? Официальная позиция властей заключается в том, что вооруженные силы страны удалось очистить от дедовщины, насилия и неуставных отношений. В 2017 году президент Владимир Путин заявил: «Были времена совсем недавно, которые не делали чести армии, например дедовщина и так далее. Ничего в этом хорошего нет. Сейчас в значительной степени это изжито». С ним согласен министр обороны Сергей Шойгу, который утверждает, что «сейчас в армии просто нет почвы для дедовщины».
В Минобороны полагают, что искоренили дедовщину одной лишь реформой 2008 года, сократившей срок службы с двух лет до одного года. Правозащитники при этом признают, что количество случаев дедовщины в армии действительно сократилось — но проблему не решили полностью, как утверждают власти.
Вообще, оценить реальный уровень дедовщины очень сложно. Российские вооруженные силы — структура, закрытая для общественного контроля. Армейское руководство ограничивает доступ даже к несекретной информации и последовательно скрывает случаи травм, убийств или самоубийств среди военнослужащих в мирное время. А потери личного состава Минобороны «в период проведения специальных операций» объявлены государственной тайной президентским указом 2015 года.
При этом информация о насилии в армии все еще регулярно попадает в СМИ. И благодаря этому очевидно, что дедовщина и другие проявления системной жестокости по-прежнему в порядке вещей. Что, в общем, неудивительно. Одним сокращением срока службы невозможно решить столь сложную и комплексную проблему, необходимо менять систему.
А система такова, что командование российской армией, как и управленческий режим страны в целом, строится на авторитарном единоначалии. Полномочия принятия решения не распределены, а сконцентрированы на самом верху. У сержантов и лейтенантов таких полномочий нет, вся их задача заключается в том, чтобы обеспечивать выполнение приказов. Именно беспрекословное подчинение, а не дисциплина — главный организующий принцип в российской армии.
Дисциплина — то есть преданность правилам — не предполагает следования за старшим по званию или более сильным несмотря ни на что. Для нее нужны осознанность и прозрачные нормы для всех невзирая на ранги. Поэтому в армиях Израиля, Германии или США командование настаивает на подотчетности армии обществу, а военнослужащим дается право саботировать неправомерный приказ. В то же время подчинение — то есть слепое повиновение авторитетам — не может существовать в условиях ясных и прозрачных правил. Для него необходима крайняя степень послушания, и его добиваются, ломая и обезличивая людей. Поэтому солдат российской армии обязан выполнять любой, даже преступный приказ под угрозой трибунала.
«Право командира (начальника) отдавать приказ и обязанность подчиненного беспрекословно повиноваться являются основными принципами единоначалия. В случае открытого неповиновения или сопротивления подчиненного командир (начальник) обязан для восстановления порядка и воинской дисциплины принять все установленные законами Российской Федерации и общевоинскими уставами меры принуждения».
Дисциплинарный устав Вооруженных сил России
Одним словом, российская армия просто не ставит перед собой задачу воспитать людей, которые знают свои права и ценят права других. Вместо курсов по военной этике упор делают на патриотическое воспитание будущих солдат и офицеров — через верность родине и присяге, «беспрекословное повиновение» и недавно возвращенный институт политруков.
Одновременно с этим Вооруженные силы России неизменно стремятся к победе любой ценой. Именно поэтому абсолютное большинство военных преступлений в России не расследуется. О каких военных преступлениях может идти речь, если нет такой цены, которую страна не готова была бы заплатить за победу? Такой цены нет, поэтому нет наказаний — а значит, и преступлений тоже нет.
Сегодня в Украине воюет множество тех, кто уже привык к полной безнаказанности: это и бойцы Росгвардии, и кадыровцы, и вагнеровцы. Их лица всегда скрыты под «запотевшим шлемом»: власти никогда не выдают их правосудию, всячески защищают и даже откровенно поощряют на самом высоком уровне. В апреле Владимир Путин присвоил 64-й отдельной мотострелковой бригаде, подозреваемой в совершении военных преступлений в Буче, почетное звание «гвардейской». В президентском приказе об этом сказано, что «личный состав бригады проявил массовый героизм, отвагу, стойкость и мужество в боевых действиях по защите Отечества и государственных интересов в условиях вооруженных конфликтов».
Дело не в одной только армии. Мы слышим язык насилия каждый день (и говорим на нем)
Лев Троцкий писал: «Войско представляет собой материальное, резко законченное и неоспоримое отражение государственности. Будучи точной копией общества, армия „болеет“ теми же язвами, причем обычно с более высокой температурой».
Так какие же «язвы» российского общества сделали возможными военные преступления в Украине? И главное, откуда эти «язвы» взялись?
Один из главных инкубаторов российского насилия — это, безусловно, ФСИН, прямая наследница ГУЛАГа.
Россия по-прежнему лидирует в Европе по общему количеству заключенных — даже несмотря на постепенное сокращение тюремного населения. По состоянию на 2022 год в России сидят 466 тысяч человек, 63% осуждены повторно. В российских тюрьмах высокая смертность — 47 смертей на 10 тысяч человек (в Европе этот показатель в среднем составляет 27 случаев), что говорит о плохих условиях содержания, высоком проценте самоубийств, недоступности медицинской помощи, а также пытках.
Когда вспоминают о временах сталинского террора, часто говорят: «В СССР полстраны сидело, а полстраны охраняло». Статистически это, конечно, не соответствует действительности. Зато очень точно отражает распространенность в стране тюремного опыта.
Этот опыт остается очень распространенным и в наши дни. В 2008 году первый зампред Верховного суда в отставке Владимир Радченко подсчитал, что в период с 1992-го по 2007-й в России осудили больше 15 миллионов человек — это почти каждый десятый россиянин, или около четверти взрослого мужского населения. А уголовное прошлое имеют 18,2% граждан страны — каждый шестой, включая младенцев.
Тюремная культура плотно вплетена в российскую жизнь. Здесь и «блатная лексика», давно вошедшая в нашу речь, и популярность шансона, причем далеко за пределами криминальной среды. В столь тесном переплетении блатного и «нормативного» нет ничего удивительного, ведь жизнь в российской тюрьме и «на воле» тоже тесно переплетены.
Это взаимопроникновение отражается в легализации преступности, которая вовсе не была побеждена в период «путинской стабильности», как любят утверждать авторы мифа о лихих девяностых. На излете ельцинского периода представители ОПГ, связанные с бизнесом, спецслужбами и органами правопорядка, шли в политику, избирались в мэры и депутаты. В путинский период государство и само превратилось в ОПГ: насилие убрали с улиц, зато теперь им активно пользуются полицейские.
Легализовавшись в органах власти, бывшие бандиты принесли с собой в публичную сферу свою жизненную философию: цинизм, культ силы, алчность, убежденность в продажности всех вокруг, готовность к насилию. А еще — тюремный «клоачный» язык. На нем говорят президент, премьер-министр, депутаты Госдумы, члены Совфеда, главы городов и регионов.
Путин никогда не стеснялся использовать фразы вроде «мочить в сортире», «утереть кровавые сопли», «нравится не нравится — терпи, моя красавица». Его речь, как и риторика российской дипломатии, мало отличима от языка подворотни. И это не просто слова — такой язык продвигает культ силы, отрицает демократические принципы уважения к правам других людей. Он нормализует насилие — сексуализированное, физическое, психологическое — как единственный способ донести свою позицию и правоту.
Историк и антрополог Татьяна Щепанская, исследовавшая коммуникативную функцию физического насилия, приводит несколько примеров того, как одно и то же слово в русском языке может одновременно обозначать и форму общения, и форму физического воздействия. Например, «стучать» — донести, «стрелять» — выпрашивать, «въехать» — понять.
Она же цитирует и некоторые пословицы: «Палка нема, а даст ума», «За дело побить — уму-разуму учить», «Это не бьют, а ума дают», «Бьют не ради мученья, а ради ученья». Во всех этих фразах насилие выступает средством обучения, способом объяснить что-то. Показательно, что в своей речи за два дня до вторжения в Украину Путин буквально заявил о намерении «объяснить» Украине «правильную» версию истории: «Мы готовы показать вам, что значит для Украины настоящая декоммунизация».
«Обучающее» насилие в России вообще часто становится обязательной частью инициации, способом передачи ценностей и норм. Поэтому неудивительно, что армейская дедовщина так похожа на наказания в российских тюрьмах. А совместное участие в групповом насилии укрепляет армейское сообщество так же, как оно укрепляет криминальное.
Внешне уголовная культура имеет коллективистский характер. Но по сути своей она очень индивидуалистская, потому что отвергает представления о врожденном равенстве и горизонтальной солидарности. Она не учит эмпатии и доверию («Не верь, не бойся, не проси»), а на низовом уровне пронизана ощущением зависимости и бессилия.
Часто уголовная культура противопоставляет себя культуре «нормативной» как более настоящая, душевная. Якобы она основана на подлинной справедливости, а не на бездушном законе и искусственных правилах. Легко заметить сходство с консервативным антизападным дискурсом, в котором российский «особый путь» и истинные «традиционные» ценности противопоставляются якобы лицемерному и бездушному западному обществу.
И что еще очень свойственно криминальной культуре, так это неразличение границ между частным и публичным, своим и чужим. «Россиянин существует как бы в ничейном, ничьем мире, и его хочется захватить, — писал в 2014-м социолог Борис Дубин, подводя итоги аннексии Крыма. — Или приходится мучиться оттого, что не сумел, не набрался смелости это сделать. Либо захват — либо раздражение, тоска, мучение оттого, что хочется захватить, а невозможно».
Отсутствие интереса к другому как иному, отрицание равенства и границ собственности и личности, понимание любых различий иерархически (слабее/сильнее, беднее/богаче, ниже статусом / выше статусом) — все это в условиях длительной несвободы и социальной разобщенности порождает агрессию и зависть на уровне всего общества.
Что в итоге и выплеснулось убийствами, пытками, изнасилованиями и массовым мародерством в Украине.
Общество к насилию равнодушно. И это равнодушие — сформировавшаяся привычка
Итак, армия России сейчас экспортирует в Украину то насилие, которым пропитана вся жизнь страны. Сами россияне сопротивляться насилию давно неспособны — и одна из причин этого кроется в тотальном развале этической системы.
Для того чтобы человек вел себя этично и цивилизованно, нормы такого поведения должны быть не просто закреплены на государственно-правовом уровне или в религии. Они должны поддерживаться самим общественным устройством, стать неформальным консенсусом.
Но в российском обществе последних десятилетий нет никого и ничего, что имело бы достаточный авторитет, независимость от государственных институтов и могло бы задавать моральные координаты. На протяжении всех лет путинского правления власть последовательно уничтожала горизонтальные социальные связи, зачатки гражданской самоорганизации и общественные институты, подминая их под себя.
Этот процесс подкрепляется уничтожением репутации деятелей культуры и науки — режим активно нанимает их для обслуживания собственных интересов. Актеры и режиссеры в качестве «доверенных лиц» президента, коррумпированная академическая среда с ее засильем покупных диссертаций и «академиков петриков» — все это подрывает само понятие морального, культурного или научного авторитета. При этом любой политический протест последовательно дискредитируется как продажный.
В условиях деградации институтов, авторитетов и ценностей общество утрачивает нравственные ориентиры и способность к сложной рефлексии. Оно начинает воспринимать цинизм, меркантильность и эгоизм как стандарт. Догмат «Своя рубашка ближе к телу» вместо солидарности и социальной эмпатии делает общество чрезвычайно аморфным и равнодушным.
Такое общество парадоксальным образом соединяет в себе чувства нарциссизма и униженности, равнодушие к другому и желание добиться от этого другого справедливости и уважения к себе.
Само оно при этом не желает бороться за справедливость, не готово проявить ни к кому уважение. И если свести самоощущение такого общества к простой фразе, то получится что-то вроде: «Доверять никому нельзя, а мир несправедлив. Поэтому я могу вести себя как угодно, я имею право на все».
. ><{{{.______)
Когда закончится война, назад в это общество вернутся тысячи российских военных — в том числе те, которые совершали в Украине военные преступления. Расследовать эти преступления в России никто не будет, по крайней мере при нынешней власти.
Как никто не занимался и их предотвращением — хотя это помогло бы снизить уровень жестокости, которую военные приносят в свои семьи после окончания войны. Исследования, проведенные в западных обществах (например, в США и Великобритании), убедительно доказывают, что в семьях ветеранов боевых действий фиксируется куда более высокий уровень насилия в отношении партнеров и детей, чем в среднем по стране. А еще — значительно более высокий уровень суицидов, депрессий, алкоголизма и ПТСР.
Со всеми этими проблемами советское и постсоветское общество уже сталкивалось — после Второй мировой войны, войны в Афганистане и войн в Чечне. Очевидно после окончания войны в Украине российское общество ждет новый всплеск жестокости.
А ведь это общество и так пронизано насилием сверху донизу.
Еще раз напомним. Этот текст первыми могли прочитать подписчики проекта Kit — нового медиа от создателей «Медузы». Подписаться на рассылку Kit можно здесь.
Ксения Кример